– Я тебе настоятельно рекомендую, – сказал он Конану, – внять предложению Бен-Саифа. Хватит валять дурака, Конан, пора остепениться. Поверь, ты скоро не узнаешь этот мир, в нем не останется места для бродяг. Высокий пост, хорошее жалованье, почет и уважение со всех сторон, безмятежная жизнь под сенью законов, мудрее которых не бывало еще ни в одной эпохе. Ну?

– Что – ну? – Конан внимательно прислушивался к бреду – очень хотел узнать, что же случилось с нехремской армией. На прямые вопросы воевода не отвечал, сразу начинал нести ахинею либо дразнить кого-то невидимого, глядя мимо Конана.

– А! Я понял: ты стесняешься. Наверное, зря мы сразу быка за рога, верно, малыш? Говорят, каждый человек имеет свою цену, но не каждый пишет ее у себя на лбу. Мы знаем, киммериец, что ты любишь больше всего. Приключения! Запри тебя в золотую клетку, и ты от тоски сбросишь перья. Хочешь, орел, все приключения мира? Заткнись, малыш, ты его не понимаешь и никогда не понимал. Для тебя это варвар, грубая скотина, ей красная цена – пригоршня золота, ан нет, дурачок, смею заверить, ты плохо разбираешься в людях. Слишком плохо для славного военачальника. Этот парень исходил полмира, крушил черепа колдунам, ломал хребты королям и нигде не застревал надолго. У него всегда зудели ноги и чесались кулаки. Это врожденная черта киммерийцев, но Конан переплюнул всех сородичей. Я слыхал, у него благословение Крома, с ним безуспешно заигрывал Митра, и я подозреваю, что сам Нергал уважает нашего приятеля, хоть и натерпелся от него мелких пакостей.

Конан вдруг обнаружил, что Дазаут перешел на скороговорку. Он сидел неподвижно, как в трансе, смотрел в пустоту, и только губы быстро шевелились.

– Конан, приди к Бен-Саифу. Приди, не пожалеешь. Скоро все кончится, все возьмутся за ум. Никаких бестолковых скитаний. Дом, жена, дети. Захотел повидать свет – изволь заработать на дорогу. Ты не думал, Конан, почему кругом столько бродяг, разбойников, нищих? А ты, малыш? Да ну тебя, при чем тут подлая людская сущность? Все от неорганизованности, от беззакония. Посеешь пшеницу – вытопчут, построишь дом – сожгут, заведешь семью – отнимут и продадут в рабство. На каждого трудолюбивого сотня лодырей, на каждого богатого – тысяча завистливых. Бардак? Бардак. Позволь спросить: а можно ли тут что-нибудь изменить? Позволь ответить: еще как можно! И скоро ты в этом убедишься. Иди к нам, Конан! Опоздаешь – локти будешь кусать. Девчонка – тьфу, ерунда, девчонку и так отпустим, мы с бабами не воюем, да еще неизвестно, захочет ли уйти, есть у нас к ней одно предложеньице… О, гнилые зубы Митры! – Он прижал ладони к вискам. – Сыплюсь! Слишком большое расстояние, вот если бы с пяти шагов, тогда б на всю жизнь хватило, а так – четыре дня, и сыплюсь. Погрешность записи растет в зависимости от расстояния. Все, малыш, больше не буду мучить, стираюсь. Ты уж зла не держи и ничего с собой не делай, ладно? Все образуется. Будь здоров. А ты, Конан, сакруп-товигур… грхаррр…

С уст Дазаута срывались бессвязные звуки, затем его зрачки расширились от неописуемого ужаса, и по котловине разлетелся истошный визг. Конан настолько растерялся, что схватился за меч, когда в руке воеводы сверкнула сабля. Но защищаться киммерийцу не пришлось, Дазаут молниеносно повернул клинок острием к себе и всадил в живот, затем выдернул и нанес новый удар. Сталь застряла в груди, иначе бы он, наверное, через мгновенье убил себя. Трое когирцев навалились на орущего безумца, прижали к земле, а Конан и Сонго осмотрели раны и пришли к неутешительному выводу: сабля пронзила легкое и рассекла печень – Дазаут обрек себя на мучительную смерть. Клинок выдернули, к ранам прижали куски чистого холста, и вскоре несчастный потерял сознание, но еще долго его вопли звучали в ушах у потрясенных людей.

В летние дни благословенная Шетра утихала за полночь. Человек в черном плаще до пят учел это и проник во дворец после третьей стражи, когда Ибн-Мухур у себя во флигеле – «задней черепашьей ноге» – спал младенчестим сном. Протерев глаза и выслушав доклад встревоженного горногвардейца, ануннак проворчал: «О, Эшеркигаль! За что ты ко мне так немилостива?» и щелкнул пальцами, подзывая слугу с рясой. Прикрыв зеленой парчой солидный волосатый живот, он посмотрел на воина и угрюмо спросил:

– Ну?

– Виноват, господин?

– Высоко забрался этот паршивец?

– Когда меня послали к вам, он был во втором лабиринте четвертого яруса.

Ибн-Мухур присвистнул: в его сети лезла крупная рыба. Четвертый ярус – это уже серьезно, это не просто мускулистые алебардщики и копейщики с периметра. Кстати, что с ними? Он осведомился у гвардейца, тот сокрушенно потупил голову.

– Трое умерщвлены, судьба еще двоих неизвестна – мы блокировали здание. Через периметр он прошел как нож сквозь масло, стража даже не пикнула. На первом и втором ярусах тоже не задержался, видимо, знал, где «сюрпризы» – ни один из них не среагировал. На третьем ярусе начались проблемы, он потерял глаз, но это его, похоже, только раззадорило.

– Четвертый – это серьезно, – сказал Ибн-Мухур вслух. – За Кефом и Магрухом уже послали?

– Так точно, господин. Они уже в пути. Как только злоумышленник проник на третий ярус, мы распечатали секретный приказ и отправили гонцов за преподобными пастырями.

– Надеюсь, они успеют хотя бы к шапочному разбору, – Сонливость выветрилась, но раздражение не спешило последовать ее примеру. Ибн-Мухур был несправедлив к старикам – в число их недостатков копушество не входило. Напротив, он не сомневался, что кто-нибудь из них, а то и оба, явятся в королевские покои раньше него. Это и злило. Ни умыться, ни бороду расчесать. Он натянул шаровары, сунул ноги в туфли с загнутыми носами и в сопровождении горногвардейца отправился на самый верх «черепашьего панциря».

Его опасения сбылись – оба верховных жреца уже хлопотали над своими столами и отвлеклись только для того, чтобы бросить на ануннака ехидные взгляды. Его величество пребывал в мундире тысяцкого горной гвардии – отец, да упокоит Нергал его чистую душу, приучил Абакомо встречать опасность по всей форме. Покушаясь на твою жизнь, недоброжелатель рискует головой и сознает это, а значит, он совершает ПОСТУПОК, а значит, он достоин, чтобы в темницу или на серые равнины его отправил не растрепа в ночном колпаке и тапках на босу ногу, а аккуратный, подтянутый воин.

Поглядев на собственную измятую рясу, Ибн-Мухур сокрушенно вздохнул.

– Принесите напитки, – велел дворецкому Абакомо. – И что-нибудь пожевать. – Он повернулся к преподобному Кефу. – Где он?

– По-прежнему на четвертом ярусе. – Зеленорясый священнослужитель вглядывался в хрустальный магический шар. Явно неудовлетворенный качеством изображения, он произнес два-три заклинания, помолчал несколько мгновений, с отвращением рассматривая шар, потом достал из рукава носовой платок, смочил слюной, провел по хрусталю и многозначительно поднял над головой. На голубом батисте осталось темное пятно.

Абакомо кивнул.

– Возмутительно.

– Ага! Вижу прохвоста! – Глаз седого как лунь верховного пастыря Магруха замер над одной из линзочек, выступающих над поверхностью стола. Магический кристалл Кефа уступал оптике инаннитов в надежности, зато обладал одним неоспоримым достоинством – миниатюрностью. Светопроводящие трубки Магруха пронизывали весь дворец, их линзы занимали львиную долю стола. Хрустальный шар был величиной с конскую голову и шаром назывался лишь по традиции – он действительно был вырезан из горного хрусталя, но для удобства в использовании имел четыре вертикальные грани. Впрочем, сейчас Кеф с завистью косился на своего коллегу, согнувшегося над столом; только из боязни насмешек он не просил разрешения взглянуть.

– Четвертый ярус, третий лабиринт, – бодро сообщил Магрух. – Увяз голубчик!

Дворецкий привел слугу с напитками и кушаньями, Абакомо отпустил обоих, не упрекнув за пыль на магическом кристалле, – с выволочкой можно обождать. Он наполнил кубок сладким вином и потрогал Магруха за плечо. Верховный пастырь в коричневой рясе понял намек, взял кубок и уступил монарху место у линзы. Абакомо лишь на несколько ударов сердца приник к оптике, а затем поднял голову и поманил Ибн-Мухура.