– Да-да, – рассеянно сказал Холберг. – Все дело в прошлом. Я тоже вспомнил. Да, именно так он и сказал, когда мы прощались. Совсем недавно прощались, Вайсфельд, вчера, всего лишь сутки назад. А кажется, прошла вечность… Вечность. Я, признаться, даже не задумался над его словами. А ведь они знаменательны. Сейчас я вспоминаю, с каким вниманием слушали его мальчики. Хотя вряд ли они понимали, о чем идет речь… – он замолчал, потом вдруг медленно произнес: – По-моему, с нами тогда стояла ваша помощница. Или я что-то путаю?
– Путаете, разумеется, – я даже остановился от неожиданности. – С Луизой, то есть, с госпожой Бротман мы беседовали днем раньше.
– Да? – он тоже остановился, чуть поморщился. – Видимо, я переутомился… – Холберг потер указательным пальцем висок. – Извините, Вайсфельд, я иной раз путаю время событий. Особенно, когда обстоятельства схожи…Ч-черт, как голова ноет… – он недовольно глянул вверх, где среди истончившихся серых облаков на мгновение показалось тусклое солнце. – Меня раздражает солнечный свет… Впрочем, вы знаете. Черт возьми, я забыл с утра закапать глаза… – мой друг вздохнул. – Никогда раньше не жаловался на память, но, похоже, отсутствие витаминов сказывается… Забываю услышанные слова, забываю обстоятельства… Конечно, с госпожой Бротман мы беседовали днем раньше, чем с несчастным рабби Аврум-Гиршем. Вы, безусловно, правы. Там стояла госпожа Лизелотта Ландау-фон Сакс. Ну конечно, ведь после раввина мы беседовали с ней. Верно, Вайсфельд?
Я встревожено заглянул ему в лицо. Холберг был чрезвычайно бледен, только глубоко запавшие глаза лихорадочно блестели.
– Черт возьми, Холберг, уж не заболели ли вы? – спросил я. – Дайте-ка пощупать ваш пульс.
Он послушно протянул мне руку: сухую и горячую наощупь, продолжая думать о чем-то своем. Пульс, как я и предполагал, оказался учащенным, с неровным ритмом и слабым наполнением.
– Да вы, похоже, всерьез заболели, мой друг, – заметил я в растерянности. – Можете свалиться в любую минуту… То ли у вас начинается серьезная простуда, то ли вы очень переутомились.
Холберг убрал руку.
– Может быть, я и в самом деле заболел, – сказал он с характерным для больного раздражением. – Не исключено, что болезнь и путает мои мысли. Что ж, такое бывает… – он вдруг в коротком приступе сухого кашля. – Простите, – сдавленным голосом произнес Холберг. – Я просто поперхнулся… Да, но все-таки… Во время разговора с раввином, вот так стояли мы, вот так – мальчики во главе с юным гением Хаимом, а вот так, в нескольких шагах слева – несколько дам… – его чуть подрагивающая рука повисла в воздухе. – Разумеется, поскольку я думаю о нашем деле, я мог перепутать одну из них с госпожой Бротман или госпожой Ландау… Ну да, теперь я точно вспомнил: там стояли три женщины, и одна из них несколько напоминала вашу помощницу. Потому я и ошибся…
Я потерял терпение. Упрямство, с которым Холберг отстаивал свое заблуждение, носило, конечно же, болезненный характер, и мне не следовало так уж жестко на него реагировать. Но сегодняшние события – да и все, произошедшие в последнюю неделю, – стали слишком серьезным испытанием для моих нервов.
– Да ничего подобного, Холберг! – запальчиво воскликнул я, не сдерживаясь более. – Никаких женщин при нашем прощании с рабби Аврум-Гиршем не было и в помине!
– Но кто-то же там стоял! – Холберг тоже повысил голос, так что двое или трое прохожих испуганно шарахнулись в сторону. Бывший полицейский покосился на них и смущенно хмыкнул. – Кто-то же там стоял, – повторил он чуть спокойнее. – Боковое зрение у меня порой острее прямого. Я ясно видел.
– Да, стояли, – я тоже немного успокоился. – Стояли. Трое или четверо мужчин, и ни один из них, уж поверьте, никак не мог вам напомнить ни госпожу Бротман, ни госпожу Ландау!
– Но как же так… – озадаченно пробормотал Холберг. – По крайней мере, одно из лиц мне определенно показалось знакомым…
– Один из них действительно мог показаться знакомым! – заявил я с поразившей меня самого запальчивостью. – Но не вам, Холберг, а мне! Потому что его действительно знаю! Некий господин Леви, из Марселя.
Холберг забавно приоткрыл рот, отчего его лицо стало неожиданно детским.
– Господин Леви? Из Марселя? – потерянно повторил он. – Не понимаю… Неужели у меня в голове все до такой степени перепуталось? Кто такой этот господин Леви? Разве вы нас знакомили? Да-да, кажется… Когда я приходил к вам, на следующий день после убийства?.. – он огляделся по сторонам. – Бедная моя голова, что же это делается… Послушайте, Вайсфельд, похоже, это не я вам помогу добраться до работы, а вы мне – до ближайшей скамьи или ящика… Вот, хотя бы сюда, – он показал рукой на пустовавшую скамью с поломанным сидением. – Дайте-ка, я обопрусь о вашу руку. Вот так…
Устало опустившись на скамью, он виновато улыбнулся.
– Простите, Вайсфельд, что-то странное со мной происходит сегодня. Говорите, я заболел? Нет, вряд ли, это, скорее, из-за того, что я еще не завтракал. Вы, кстати, тоже. Мысли плывут, как будто впрямь, при лихорадке… Да. Так что вы говорили? Я вас перебил. Да, насчет господина Леви из Марселя. С которым вы меня познакомили, когда я пришел к вам на работу. И что же господин Леви?
– Господин Леви был накануне, – сухо ответил я. – Вместе с прочими заключенными из нового транспорта. А вас я знакомил с доктором Красовски. Впрочем, нет. Я вас ни с кем не знакомил, кроме госпожи Бротман. Даже с Красовски вы познакомились без меня.
– Неужели? – теперь его лицо приобрело отрешенное выражение, словно он утратил то ли нить разговора, то ли интерес к нему, но еще пытается его поддерживать из чистой вежливости. – Да, с доктором Красовски я познакомился сам. Вы совершенно правы… – он нахмурился и сказал, обращаясь то ли ко мне, то ли к самому себе: Я нуждаюсь в отдыхе. Вот в чем дело. И в какой-то пище. Знаете что, Вайсфельд? Попробую-ка я заглянуть на кухню. Очень надеюсь, что госпожа Зильбер угостит меня хоть чем-нибудь. А вы отправляйтесь на службу, во избежание неприятностей. Встретимся вечером. Идите, идите, Вайсфельд. Я посижу немного и тоже пойду.
На углу висела большая афиша. Она сообщала о премьере комедии Уильяма Шекспира «Венецианский купец», поставленной драматическим театром Брокенвальда. Кроме этого сообщения, на афише изображен был Шейлок, нисколько не похожий на покойного режиссера – типичный уродливый еврей с карикатуры Штюрмера. Единственное, что напоминало о том Шейлоке, представленном Ландау, были черные тени под глазами и черная же слеза, выкатывающаяся из уголка правого глаза.
На душе у меня стало совсем скверно. Я оглянулся. Мой друг сидел на скамье, укутавшись в свое нелепое пальто и упрятав длинный нос в воротник. Видимо, почувствовав мой взгляд, он поднял голову и слабо махнул рукой. Я помахал в ответ и свернул на улицу, ведущую к медицинскому блоку. Внезапный порыв ветра сорвал плохо державшуюся афишу, и карикатурный портрет Шейлока на мгновение прилип к моей груди.
Глава 9
Вернувшись на работу, я долго не мог включиться в давно уже ставший рутиной рабочий процесс. Мое сознание словно раздвоилось. Какая-то его часть действовала, когда я принимал больных, давал указания Луизе, объяснялся с доктором Красовски, словом, занимался тем, чем привык заниматься каждый день на протяжении почти полугода с перерывами. Одновременно другая часть сознания занята была почти неотличимыми одна от другой фантастическими картинами. Я видел бесконечную череду стертых лиц, плывущих навстречу по узким улицам Брокенвальда. Время от времени вмешивалось воспаленное воображение – собственно, память, загруженная чужими снами, на которую я когда-то – целую неделю назад – жаловался покойному рабби Аврум-Гиршу. Память, которая услужливо подбрасывала мне по ночам чужие сны, сны чужих душ, зачем-то прихотливо сплетшихся в моем бренном, неприспособленном для этого теле. Сегодня, в отличие от недавнего времени, сны начали вплетаться в реальное восприятие окружающей действительности, и я ничего не мог с этим поделать.