– Восемнадцать человек отправлены в стационар, – сказала она наконец. – Доктор Красовски будет недоволен, доктор Вайсфельд, восемнадцать временно нетрудоспособных – это много… – в ее голосе слышалась ирония. – К счастью, ему никого не придется оперировать.

Я молча кивнул. Сделав первый глоток черной жидкости без вкуса и запаха, я машинально поднес к глазам листок-направление – один из двух, принесенных полицейским. Механически пробегая список уже принятых нами больных, я вдруг обратил внимание на знакомую фамилию: «Ландау-фон Сакс». Но жены Макса Ландау сегодня не было. Не исключено, что она осталась дома из-за смерти мужа.

– Странно, – сказал я, стараясь не смотреть на Луизу. – Здесь в списке фигурирует госпожа Ландау-фон Сакс. Видимо, муж все-таки настоял на ее визите к врачу. Но она не пришла…

Луиза не ответила, неопределенно пожала плечами. Она сидела так, что тусклые солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь пыльное, наполовину закрашенное окно, освещали ее плечи, но оставляли в тени лицо.

– Как вы вчера добрались домой? – спросил я нейтральным тоном.

– Благодарю, без приключений, – быстро ответила она. – А вы?

– Я слышал, что с Максом Ландау случилось несчастье, – все-таки, из меня никогда не выйдет сыщик. Я не мог не говорить о случившемся, хотя и понимал, что нарушаю слово, данное г-ну Холбергу. Но, в конце концов, почему я должен помогать какому-то самоуверенному типу, всерьез утверждающему, что он раскроет убийство? Я разозлился – и на него, и на себя, и на Луизу Бротман, – и уже не сдерживаясь, добавил: – Он умер. Сразу после спектакля. Разве вы не слышали об этом?

– Что вы говорите?! – воскликнула она, глядя на меня с изумлением, которое показалось бы искренним всякому, не видевшему ее у гримерной Ландау. – Боже, какой ужас… Но отчего это произошло? Он ведь выглядел на сцене вполне здоровым… Или я ошибаюсь? – вдруг выражение ее лица изменилось, глаза потухли, она вяло махнула рукой. – Ах, что я болтаю… Конечно, я знаю об этом. Просто не хотелось говорить… Я… – она запнулась. – Мы должны были встретиться.

Я хотел было расспросить ее о Ландау и о том, как они познакомились, но тут дверь в кабинет распахнулась, и вошел доктор Красовски. Судя по нетвердой походке и лихорадочному блеску в глазах, он уже успел приложиться к спиртному.

– Черт побери, Вайсфельд, вы не брали мой скальпель? – спросил он раздраженно.

– Нет, – ответил я.

Он некоторое время молча смотрел на меня, затем перевел взгляд на Луизу. Пробормотал: «Кто, черт возьми, рылся в моем шкафу?..» Впрочем, вопрос был задан риторический. Красовски, чуть покачиваясь, подошел к письменному столу, перелистал регистрационный журнал, наклонился, прочитал вполголоса: «Рейнхард Зюсс… Марсель… Диагноз… Господи, какая дребедень…» – он оттолкнул журнал, сморщился, так что даже очки на носу покосились. Поправив их кое-как, доктор Красовски пристально посмотрел на меня.

– Вайсфельд, – сказал он. – Вайсфельд, святоша. Это я вас тогда выпер. А потом снова взял. И снова выпру. Вы курите? Хотя нет, вы не курите и не пьете, это же запрещено. Вы только презираете. Меня. Ну и черт с вами. Но красть скальпель – это ребячество. Для хирурга привычный инструмент так же важен, как и для музыканта. Я могу сфальшивить на операции. И пациент – ту-ту!… – он коротко засмеялся. – По вашей вине, доктор Вайсфельд. И черт с вами, – повторил он. – Черт, черт, черт с вами… – он резко развернулся на каблуках и вышел, громко хлопнув дверью. Луиза вернулась к столу, аккуратно закрыла журнал, положила его на место.

– Его хамство переходит границы, – буркнул я. – Боюсь, мне придется обратиться с жалобой в медицинский отдел Юденрата. Не на грубость, разумеется. Просто я не знаю, что может произойти с больным, которого Красовски будет оперировать в нынешнем состоянии.

Луиза возразила, не поднимая головы:

– Красовски блестящий хирург. Он ухитряется оперировать в любом состоянии, уверяю вас. Это его не оправдывает, конечно. Думаю, к вам у него отношение такое… м-м-м… двойственное – это из чувства вины. Он ведь прекрасно знал, что вашей вины в участившихся случаях инфекционных заболеваний нет. А вернули вас на работу по его просьбе… – она искоса взглянула на меня и вдруг улыбнулась: – Я вас неплохо узнала за это время, доктор. Никому вы жаловаться не будете.

Ее замечание меня смутило. И мои мысли немедленно переключились с хамского поведения доктора Красовски на исчезнувший скальпель.

– Странно… – пробормотал я. – Действительно, странно. Таких совпадений не бывает…

– О чем вы? – госпожа Бротман с удивлением посмотрела на меня. – Какие совпадения?

– Да вот, – я, в свою очередь, пристально взглянул ей прямо в глаза. – Как странно. Я слышал, что Ландау не просто умер, он был убит. И убит именно скальпелем. Хирургическим скальпелем. Что вы на это скажете?

Луиза не ответила. Я вздохнул.

– Давайте закончим с больными. Их осталось совсем немного.

Луиза молча поднялась со своего места, подошла к двери. Прежде, чем открыть, она произнесла вполголоса:

– Вы думаете, что доктор Красовски… Нет, это невозможно…

– Он забыл запереть дверь кабинета, – напомнил я. – Вчера. Помните? Он просил проверить перед уходом, все ли на месте. Кто угодно мог зайти и воспользоваться скальпелем.

Я не добавил, что этот кто-то должен был как минимум знать, что в шкафу имеется скальпель. И не спросил, выполнила ли она просьбу Красовски и не заметила ли в кабинете чего-нибудь подозрительного. Хотя меня подмывало задать такой вопрос. Насколько, оказывается, заразно желание играть в сыщика!

– Видимо, госпожа Ландау не пришла сегодня в связи со смертью мужа, – сказала Луиза.

– Видимо, так, – согласился я.

Сестра вызвала ожидавших приема больных. Мы занялись делом и больше не возвращались к вчерашней трагедии и подозрениям относительно доктора Красовски.

К середине дня в сопровождении двух полицейских появилась группа больных – двадцать три человека – из сельскохозяйственной бригады, ежедневно трудившейся в парниковой оранжерее на окраине Лимбовиц. Насколько я понял, их исключили из числа рабочих, имевших право на выход из гетто, – главным образом по физическому состоянию. Теперь мне следовало провести освидетельствование, простейшие тесты, а затем сделать соответствующие пометки в карточках, после чего бывшие рабочие перейдут в категорию неработающих и получат урезанный паек.

На лицах осматриваемых отпечаталось одно и тоже выражение – ожесточенного понимания безнадежности собственного состояния. В то же время они выглядели свежее и здоровее той части недавно прибывших, которые ранее находились в Берген-Бельзене: сказывалась работа на свежем воздухе и нормальный (относительно, разумеется) рацион питания, с которым им предстояло расстаться в ближайшее время.

Моя помощница действовала с привычной четкостью, так что можно было подумать, что наш разговор не имел для нее ровным счетом никакого значения. Лицо ее приобрело привычное выражение, которое скорее следовало определить как отсутствие какого бы то ни было выражения. Ни морщинки на высоком лбу, глаза смотрели внимательно и бесстрастно, ручка в тонких пальцах двигалась с раз и навсегда заданной ритмичностью. В шесть часов вечера мы прервали прием больных и выпили по чашке эрзац-кофе – по-прежнему храня молчание. Луиза вымыла чашки, тщательно протерла их чем-то вроде салфеток и поставила в специально предназначенную тумбочку.

Мне вдруг безумно захотелось курить. И это было по меньшей мере странно – я вынужден был бросить курить с самого начала своего пребывания в Брокенвальде, поскольку табак не входил в рацион заключенных, а пользоваться услугами контрабандистов я мог только в том случае, если бы пошел по стопам доктора Красовски – обменивал бы на табак лекарства. Кроме того, за курение можно было получить серьезные взыскания – как, впрочем, и за употребление алкоголя. То, что сходило с рук Красовски, вряд ли сошло бы мне. Да и Красовски фактически балансировал на канате. Достаточно было кому-нибудь донести не в Юденрат, а непосредственно немцам – и доктор Красовски мог не только лишиться своего места, но и вообще исчезнуть из Брокенвальда.