– Хватит, братишка! Достаточно, – пока мальчик тщетно пытался успокоиться, добавил: – Ты же храбрый ирландец. Чтобы сейчас сказали отец и дедушка?

Патрик улыбнулся сквозь слезы.

– Все в порядке. И ты, дядя Тед, ты мне как дедушка, а дядя Том, как отец. Надо быть храбрым!

Новицкий с Током обменялись улыбками.

– Ну что ж, братишка, – сказал моряк, – двигайся.

В тот день они на своей шкуре убедились, что может сделать с человеком пустыня. Томек настаивал на том, чтобы пройти как можно больше. Он ничего не говорил, но видел, что с Новицким что-то не в порядке. Моряк старался держаться молодцом, не подавать вида, но шел практически вслепую, с закрытыми глазами, пытаясь хоть чуточку защитить их от пыли и солнца.

Раскаленный воздух легонько подрагивал, творя необыкновенные, фантастические оптические обманы. Несущаяся куда-то далеко-далеко пыль пустыни казалась пылающим костром, взлетала подобно змею, вращалась, опадала… Солнечные лучи преломлялись так, что предметы отражались, как в зеркале воды, создавая иллюзорные образы озер или луж. Отдыхая в уютной тени, Новицкий высказался с редкой для него серьезностью:

– Шальная она, пустыня. Видишь воду, идешь к ней, а это море песка. Пусть я превращусь в кита, но это дьявольские штуки.

– Бахар эш-шайтан, – шепнул Томек.

– Что ты там толкуешь, братишка?

– Это по-арабски, – прохрипел Томек. – И значит: «море дьявола». Местные так это называют.

– С каких это пор ты знаешь арабский?

– Только несколько интересных слов.

Дальше они шли, уже получив какую-то закалку от пустынных миражей. То, что издали казалось возвышенностью, вблизи было лишь довольно большим камнем. Клочки травы выдавали себя за густой лес, небольшие неровности вырастали в небе, как трубы. Тем, что они не заблудились, путники были обязаны железной последовательности Томека и прямо-таки непонятной наблюдательности Патрика, который научился безошибочно различать характерные природные знаки и иллюзорные миражи.

Новицкий слабел. Он сам это чувствовал и его охватывал ужас. Он страшился не столько смерти, сколько тех хлопот, которые он доставит Томеку и так уж отягощенному ответственностью за ребенка. Глаза у него слезились и, кажется, начинали гноиться. Ему вспомнились десятки встреченных в этой стране слепых[354]. «В Египте на двоих египтян приходятся по три глаза», – так говорили здесь. И мучила его страшная жажда, мысли о воде стали навязчивой идеей. Временами ему казалось, что он сидит в яме, полной воды, и пьет, пьет, пьет; что он блаженно плавает в пресноводном прозрачном озере. Томек давал ему пить вдвое чаще, чем себе или Патрику, но раза два ему приходилось чуть ли не силой отнимать у него гурту. Моряка посещали галлюцинации, временами он лихорадочно бредил.

С чуть живым, едва видящим Новицким, со смертельно усталым Патриком дотащились они все-таки до желанного колодца. Это был огромный успех. Не заблудились, не выбились полностью из сил. И оказались у водяного источника, в том месте, которое должно быть известно тем, кто странствует по пустыне.

Вода оказалась в глубокой и широкой канаве, с одной стороны ее окружали скалистые возвышенности, с другой – гравийно-песчаная равнина. Канава была шести метров глубиной. Томек тут же подал моряку гурту с водой, тот выпил ее до последней капли. У колодца стоял большой глиняный кувшин с привязанной к нему веревкой. Они набрали воды, утолили жажду. Вода была холодная, чистая. Томек полил водой опухшее лицо Новицкого, положил холодные мокрые компрессы на его глаза. Ночью он спал плохо, прислушивался к пустыне и ее постоянным обитателям – животным. Где-то завыл шакал, квакали пустынные лягушки. Ближе к утру зажужжали москиты, появились вездесущие противные мухи. Новицкий проснулся, чувствуя себя немного лучше.

– Ох, братец, еле дышу. Глоток рома поставил бы меня на ноги.

– Слушай, Тадек, давай поговорим, пока не проснулся Патрик. До воды мы добрались, треть дороги миновали. Что дальше?

– Как что? Идем дальше…

– Я в этом не уверен. Мальчик ужасно измучен, а ты… болен.

Наступило молчание. Наконец Новицкий спросил:

– Что ты предлагаешь?

– Здесь есть вода, а значит и жизнь. Я оставлю вас и пойду за помощью. Возьму с собой гурту. Одному мне ее хватит на более продолжительный период, чем троим. И кроме того…

– Кроме того?.. – повторил Новицкий.

– Кроме того, здесь явно бывают люди. Проводники караванов, местные бедуины знают колодцы в пустыне. Кто-нибудь вас здесь найдет.

– Может, подождем вместе?

– Нет, так мы потеряем единственный шанс. Я должен попробовать. Поцелуй за меня Патрика.

Они обнялись.

– С Богом, братишка, – произнес моряк и перекрестил Томека.

От сияния восходившего над пустыней солнца становилось светло. Только в глазах и душе Новицкого продолжалась ночь.

– Садим!

– Я здесь, господин!

– Гяуры ушли в пустыню… Ты пойдешь к женщине вот с этим, – вожак подал ему фигурку фараона в одежде охотника.

– Слушаюсь, господин!

– Скажешь, что от ее мужа. Скажешь, что он велел ей идти с тобой. Скажешь, что нашел гробницу.

– Слушаюсь, господин!

– Отведешь женщину в пещеру…

– В пещеру, господин?

– Да! Там исчезнешь и откроешь люк.

– Но господин…

– Откроешь… засыпешь выкопанный нами проход и вернешься.

– Но…

– Иди, Садим! Никому не позволено шутить с владыкой Долины.

Садим весь съежился, пронизанный каким-то внутренним холодом. Ладно, напугать, обмануть, запутать, к этому он был вполне готов. Но убить… Сомнения терзали его душу. Оставить женщину одну в пещере значит обречь ее на смерть, такую же верную, как если бы он убил ее сразу. Но «железный фараон» – и Садим прекрасно это знал – был неумолим. Пришлось идти выполнять возложенное поручение.

Салли не находила себе места, ее терзала тревога. Она положила руку на голову Динго.

– Где твой хозяин, песик? – спросила она. – Даже ты не знаешь…

То, что Томек, Новицкий и Патрик не вернулись ночевать, было вполне объяснимо. Вышли они довольно поздно, встреча могла быть интересной. Но теперь уже кончался день – и никаких известий. В конце концов Салли осознала, что самой ей ничего не сделать, и решила обратиться в полицию.

Раз что-то решив, она сразу почувствовала себя лучше, стала готовиться в дорогу. В это время подошел ее арабский слуга и сообщил, что прибыл гонец.

Салли вышла из палатки. Гонец показался ей знакомым. «Где я видела это лицо?» – подумала она.

Гонец низко поклонился и подал ей что-то завернутое в полотно. Пытаясь вспомнить, где она прежде видела этого человека, Салли неспешно разворачивала ткань. Увидев, что было внутри, Салли перестала думать о чем-то другом. Все сомнения отпали.

Это была четвертая, оторванная от золотого подноса фигурка Тутанхамона. Она рассеивала золотой блеск, но показалась чересчур мягкой, что очень удивило Салли. «Здесь кроется какая-то тайна», – подумала молодая женщина. «Если бы фигурка была золотой, она бы обязательно весила больше». Салли вернулась в палатку и отыскала фотографию. Все полностью сходилось. Молодой фараон с охотничьим копьем в одной руке, в другой держал «анх»[355] – символ бессмертия. Еще одним знаком того, что фигурка изображает умершего, была узкая, закругленная на конце борода.

Салли выбежала из палатки с горящими щеками, забыв обо всем на свете.

– Откуда это у тебя?

Садим ответил на ломаном английском:

– Твой муж найти. Он меня прислать и сказать: жена приди, я найти гробница.

– Гробница? Гробница Тутанхамона?

– Я не знать. Иди со мной. Я провести.