Сосед посопел с явно считываемым неудовольствием, шумно поотдувался, видимо, еще и так выражая свое негативное отношение к отповеди девушки, но лезть с новыми вопросами к ней все же не рискнул.

Ну вот и славно, и помолчи уже, пожалуйста.

Стараясь отрешиться от пыхтящего рядом недовольного толстяка-соседа, а заодно и от всех досадных до невозможности мелких неприятностей, валившихся на нее со вчерашней ночной эпопеи с чемоданом, Ева произнесла про себя, словно мантру, по слогам: «Ка-ли-нов-ка».

Потерпеть каких-то три часа, ну ладно, чуть больше трех часов, и она будет дома.

Она вдруг вспомнила бабушку Яну. Неожиданно так вдруг выскочило воспоминание, словно наяву, будто происходило совсем-совсем недавно и оттого помнилось четко, ярко, во всех подробностях и деталях. Она увидела взором памяти, как бабуля отводит ладошкой занавеску на окне их дома в Калиновке, изучающе осматривает двор, вслушивается в монотонно шлепающий каплями, зарядивший надолго, по-хозяйски неспешно дождь и вздыхает:

– Ноябрь совсем на вторую половину перевалил. Коренная зима уж и не на пороге даже, а в сенях стоит.

Ева непроизвольно улыбнулась этой картинке и бабулиным словам. Как большинство людей в их стране, бабушка Яна промозглый, сизый и холодный межсезонный ноябрь не любила.

А вот Ева, наоборот, воспринимала этот месяц как некий момент почти мистического перехода из одного состояния в иное – из старости прошедшего года к звенящей морозами юности следующего.

Не то чтобы прямо любила это время, но иногда испытывала внутреннюю потребность в уединении – перевести дыхание и сменить, остановить слишком стремительный и наполненный темпоритм, в котором приходится жить в большом городе.

И лучше всего для замедления течения жизни и погружения в состояние душевного умиротворения и релаксации ей подходил задумчивый, промозглый и грустный ноябрь. С его дымчатой, прозрачной загадочностью пейзажей, размытых мелким дождем, с потемневшими до коричневы палыми листьями и уже редкими шляпками грибов, выглядывающих из нее, с выпростанными молитвенно в небо голыми мокрыми ветками, с неторопливой рыбой в реке и какой-то дивной, особой, пронзительной прозрачностью высокого, уже холодеющего неба в те редкие денечки, когда солнце побеждало слякотные дни.

Сейчас Ева испытывала остро-нестерпимую потребность окунуться в эту самую тишину, в прозрачную грусть и торжественность прощального ноября, насладиться, наполниться уединением, в неспешной неторопливости проживая, смакуя каждый день, очищаясь таким образом от всего больного и сложного, и отпуская то, что требовалось отпустить, и прощаясь с теми, с кем необходимо проститься…

За воспоминаниями и размышлениями о ноябре с его слякотно-растянутой неспешностью Ева и не заметила, как сумела расслабиться и на самом деле, а не притворно для конспирации, погрузиться в дрему. Да такую приятно-обволакивающую и глубокую, что проснулась и вскинулась лишь в тот момент, когда сосед-толстяк тряхнул ее за плечо.

– Поезд уже останавливается, – не самым довольным тоном уведомил он девушку, – вам надо меня выпустить.

– Да-да, – засуетилась спросонок Ева, спешно поднимаясь из кресла, не сразу встраиваясь в реальность после расслабленного подремывания.

Не, ну выпустить человека действительно требуется, тут не поспоришь, непонятно только, за каким фигом тот брал билет у окна. При таких-то… тесторасползающихся, скажем так, габаритах намного удобней, да и проще бы сидеть с краю.

Впрочем, это не ее дело, да и, честно признаться, Ева просто откровенно вредничает и бухтит про себя недовольно – ну не понравился ей товарищ, вызвав какое-то стойкое неприятие и отторжение, что поделаешь, бывает.

Вон он устремился к стойке с багажом, сейчас выйдет из поезда, и они, слава тебе господи, больше никогда не увидятся.

Ну да, ну да! «Не так быстро, дорогая, – хохотнула обманчивая фортуна, сегодня явно выступавшая не на стороне Евы, – это ты просто расслабилась и пригрелась от суетности в своем приятном сне, а денек-то еще не закончился и дорога твоя тоже», – напомнила она ей.

Толстяк никуда не делся, как надеялась и ожидала Ева, а суетился в тамбуре, с озабоченным видом ковыряясь в большой кожаной сумке, которую пристроил сверху огромного чемодана, на фоне которого Евин «инвалид» казался мелкоформатным подростком.

– Всего доброго, – пожелала Ева попутчику, проявляя одно из своих лучших качеств: хорошую воспитанность, включающую в себя в том числе умение не демонстрировать свои истинные эмоции.

– Да-да, – покивал рассеянно бывший теперь попутчик, продолжая поисковые изыскания в глубинах своей сумки, – и вам, Ева, хорошего дня.

Проскрежетав предательским колесиком-подранком по съемному пандусу, Ева вышла из вагона на платформу и, не особо спеша, направилась ко входу на вокзал – у нее было целых полчаса до маршрутки, отправлявшейся с вокзальной площади, за которые она вполне спокойно успевала неторопливо выпить чашечку кофе в довольно неплохом кафе рядом с вокзалом.

Еще немного, последний, можно сказать, рывок – маршрутка, – и она практически дома, напомнила себе Ева.

«Обязательно, – хмыкнула зловредная действительность, – только сначала…» И пребольно засандалила девушке по бедру углом монструозного чемодана толстяка соседа, которым тот задел Еву, торопливо пробегая мимо.

– Оу-у-у-у! – прошипела от боли Ева, потирая ушибленное место. – Вы что, обалдели?! Не смотрите, куда идете?

– Простите, я случайно, – без намека на какое-либо раскаяние «извинился», разве что не светясь от довольства, мерзкий мужик.

– Да? – разъярилась Ева. – А если я сейчас вас так же чем-нибудь «случайно» задену? – сделав упор на этом слове, посмотрела на него своим особым, непростым взглядом, вводившим в состояние внутренней неуютности и тревожности людей куда как покрепче нервами, чем этот гаденыш.

– Простите! – растерял большую часть своей наглой уверенности мужик и как-то даже сдулся немного. – Я не хотел!

– Вы хотели, – холодно возразила ему Ева, – и это легко доказать: видео, – указала она пальцем на столб, на котором была закреплена камера видеонаблюдения. – А приложенное к нему заявление об умышленном нанесении травмы и подтвержденные справкой последствия вашего нападения станут отличной основой для добротного судебного разбирательства.

– Я тороплюсь! – подвзвизгнул как-то по-бабьи перепуганно, фальцетом мужик. – Я случайно, случайно! – И, дернув к себе свой чемоданище, смешно перебирая толстыми ногами, практически побежал вперед, улепетывая от девушки, оказавшейся весьма непростой штучкой.

– Вот же сволочь! – возмутилась Ева, все потирая и потирая ушибленное место.

Синяк наверняка останется. Ну не гад ли скотинский?

Гад, конечно, а то! Только чего уж теперь возбухать попусту.

– Надо было не пугать, а врезать этой сволочи со всей своей душевной щедростью! – проворчала Ева себе под нос и возмутилась с глубоким эмоциональным недоумением: – Что за день-то такой, етишкина кондрашка, а?

Ну вот такой день. Надо было, наверное, гороскопы какие-нибудь почитать, которые так уважает санитарка их отделения Валентина, рассказывая на дежурствах всему медперсоналу, что за фигня с каждым из них должна сегодня случиться, хрен знает, или прогноз магнитных бурь, ретроградных Марсов и неблагоприятных дней – что там еще следует смотреть и рассчитывать, прежде чем пускаться в далекие и не очень путешествия?

Да бог знает, с чем там надо было сверяться, она вот не сверилась, не посмотрела ничего и ни на что: вступило в голову – хочу в Калиновку, – и понеслась, словно у нее где подгорает и прямо вот опоздает она, если хотя бы на денек задержится, можно подумать!

Ладно – тягостно вздохнув и потерев ушибленное бедро, успокоилась как-то в один момент Ева, притянула к себе проскрипевший жалобно подраненным колесиком чемодан и поплелась дальше по своему маршруту.

Кофе она выпила. Что хоть совсем немного, но сгладило душевное дребезжание и досаду от преследующей ее весь день с каким-то маньячным упорством засады. Перевела дыхание, взбодрилась, подхватила чемодан свой, вышла из кафе и отправилась на маршрутку, при каждом шаге испытывая болезненные ощущения в ушибленном бедре, невольно будоражившие успокоившееся было раздражение и заставлявшие вспоминать мстительного жирдяя.