— Вот ведь, и правда, подарок так подарок! Я ж тебя лет пять не видел! — говорил Тиглат. — Возмужал!

— Так ведь сотник уже год как, — не забыл похвастать племянник. — А что к нам в Ниневию? Дело какое, или так?

— Конечно, дело. Стал бы я просто так мотаться! Ваша Агава мне заработок предложила, — подмигнул. — Хорошую цену назначила.

Гиваргису словно дали пощечину. «Что же вы все молитесь на эту грязную девку?!» Насупился, к дяде больше не подходил. За столом сел рядом с отцом и его старым приятелем, с ними и разговаривал весь вечер. О чем — понятно. О войне в Табале, когда подавят мятеж, если его вообще подавят, и, конечно, о том, с какой стати Ашшур-аха-иддин отправил с пустяшным обозом в Ниневию целый кисир из царского полка, да еще и во главе с Ишди-Харраном.

— Пленника ценного привели, — зашептал Гиваргис. — Настолько ценного, что, может быть, и войне скоро конец.

— Да ну, — не поверил Шимшон. — И кого же?

— Киммерийского царевича.

— Кх… Кх… — закряхтел отец.

— Значит, не сегодня-завтра назад выдвинитесь? — обронил Хавшаба.

— Может, и так… Но пара дней-то у меня есть. Вот женюсь на Агаве, и назад, на Табал.

Шимшон будто не заметил слов сына:

— Внуки-то как мои — Хадар, Сасон? С тобой вернулись? Почему домой не забрал?

— Приказ был — казармы не покидать. А с чего такая строгость, и сам не знаю, — и снова о своем: — Ты скажи, с Агавой что-то не так? Ночь на дворе. А ее дома нет!

— В мастерской она, — скривился Шимшон.

Гиваргис, наконец, возмутился:

— Да что она о себе возомнила?!

Отец понял, что уйти от неприятного разговора не получится.

— Не переживай, станет она тебе женой, и никто ее спрашивать не будет. Только ты ее береги, бить не смей, разве что немного, чтобы уважала. Но имей в виду, это в доме Агава тебе жена и мать твоих будущих детей, а там, в мастерской, она хозяйка и госпожа, и ты туда не лезь!

Гиваргис, сплюнув на пол от переполнявшей его злости, спросил:

— Мастерская-то ей зачем? Дома, что ли, работы мало?

— А ты спроси себя, много ли ты добычи привез с этой войны? Вот то-то же, впору побираться… А в ее платьях половина ниневийской знати щеголяет. Агава серебро ковшом черпает, а оно не кончается, — Шимшон сдвинул брови, ему не понравилось, что он вынужден оправдываться перед сыном, неужели недостаточно одного его слова. — Или ты чем-то недоволен?

— Будь по-твоему.

Агава, узнав о возвращении Гиваргиса, домой не пришла, заночевала в мастерской.

Шимшон появился там на следующее утро. О чем он говорил с невесткой, никто не знал, однако в комнате, где они уединились, было тихо. Агава, прощаясь, проводила свекра до ворот, кланялась, целовала ему руки.

На третий день устроили свадьбу. Обряд совершили по-простому, гостей не было, пригласили лишь писца, который засвидетельствовал брак. Гиваргис довольно улыбался. Невеста была бледна, но спокойна. Все, о чем она молила богов, — чтобы ее новый муж поскорее ушел на войну и не вернулся.

Когда Гиваргис взобрался на нее, горячий, жадный до молодого красивого тела, Агава не сопротивлялась. Однако его привело в ярость то, что жена лежит словно бревно. Только присутствие в доме главы семьи и уберегло молодую женщину от побоев. А так, сделав свое дело, муж лишь зло посмотрел на жену, сплюнул на пол и, повернувшись к ней спиной, уснул.

Проснулся он только в полдень. Агавы рядом не было. Окликнул слуг. В комнату вошла старая домашняя рабыня, нянчившая Гиваргиса еще младенцем.

— Где она?

— Ушла с утра пораньше в мастерскую... Хозяин что-нибудь желает? — кланялась старуха.

— Отец дома?

— Гонец за ним прибыл. Слышала, что от Ишди-Харрана. На Табал твой отец возвращается.

После этих слов мужчина вдруг улыбнулся.

Через три дня Шимшон покинул Ниневию. Гиваргис в тот же вечер напился, заперся в спальне с Агавой и всю ночь ее избивал и насиловал. На следующее утро молодая женщина не смогла подняться с кровати.

Пожар в зиккурате бога Ашшура случился три дня спустя. Гиваргис собрал всех мужчин, что были в доме, и поспешил к месту происшествия, чтобы помочь справиться с огнем.

Народу сбежалось бесчисленное множество. Кто-то подвозил воду, кто-то бросался в самое пекло, чтобы полить ею все разгорающееся пламя, кто-то помогал раненым и обожженным, а таких оказалось немало.

— Эй, ты, помоги! — окликнул кто-то Гиваргиса на одной из узких улиц, что вела к зиккурату.

У повозки, везшей с реки в бурдюках воду, отвалилось колесо, и двое мужчин пытались его приладить назад. Можно ли было им отказать!

— Сейчас! Иду!

Но едва он приблизился, как тут же оказался на земле. Пользуясь темнотой и тем, что от посторонних глаз их прикрывала повозка, эти двое сначала пинали Гиваргиса в живот ногами, затем набросили ему на руки веревки и зачем-то спустили с него штаны. У одного из разбойников вдруг появились в руках ножницы, которыми в Ассирии обычно стригли овец.

— А теперь послушай, ты, жалкий червяк, — пригрозил он. — Это первое и последнее предупреждение от нашей госпожи. Если ты еще раз позволишь себе поднять на нее руку или вообще решишь, что она тебе ровня, то можешь сразу проститься со своим хозяйством. Ты все понял?

О-о!.. Еще как…

Гиваргис послушно закивал и, убедившись, что ему больше ничего не угрожает, принялся поспешно натягивать штаны.

9

Осень 681 г. до н. э.

За два месяца до пожара в зиккурате бога Ашшура в Ниневии.

Табал

Пасмурным днем по размытой горной дороге, прилепившейся к отвесной скале, под крутым склоном с густым хвойным лесом медленно полз ассирийский обоз с фуражом и провиантом.

Два десятка конных и три десятка пеших воинов на восемь повозок. Лошади выбивались из сил, но тянули. Когда колеса застревали в грязи, помогали люди.

Впереди отряда ехали двое: командир и его подчиненный. Первый — приземистый немолодой ассириец с еще свежим шрамом через всю левую щеку, терявшимся в бороде. Второй — широкоплечий юноша с горящими глазами.

— Сам видел, или кто поделился? — спросил командир.

— Сам… Точно он. Дней шесть назад это было. Я тогда стоял в карауле, а этот старик из шатра царевича вышел… Походка у него запоминающаяся — правую ногу немного тянет.

Тот, о ком они говорили, ехал на последней повозке, кутался в верблюжье одеяло и, кажется, дремал. За все время старик ни с кем не обмолвился ни словом, прятал всю дорогу лицо, да и вообще держался словно прокаженный. Это ради него им пришлось забраться так высоко в горы, чтобы затем окольными путями, избегая встреч с киммерийцами, возвращаться в Адану.

— Лазутчик, небось, важный, — подумал вслух командир.

— Если он такой важный, почему за ним не послали конную разведку? И быстрее, и безопасней.

— И то правда…

После этих слов в грудь ему ударило копье, брошенное чьей-то сильной рукой. Командир взмахнул руками и слетел на землю, мгновенно испустив дух. Его лошадь рванулась вперед, другая, что была под юношей, встала на дыбы. Лес мгновенно ожил. Из-за каждого дерева появился лучник, полетели стрелы. Несколько ассирийцев были убиты, больше десятка ранены. Затем пешие киммерийцы атаковали врага спереди и сзади колонны. Юноша, ехавший рука об руку с командиром, упал с лошади, и ему пришлось биться, лежа в грязи, защищаясь щитом и мечом, пока кто-то не отсек ему топором ногу по колено. Покалеченного даже добивать не стали, побежали дальше.

Ассирийцы попытались сбиться в кучу, занять круговую оборону, но едва это у них получилось, как сверху, со скал, полетели камни. Огромные валуны разбивали щиты, сносили шлемы, сбивали с ног, калечили и убивали. Тех, кто уцелел, хладнокровно добивали уже на земле, отсекая головы.

Дрон, тот самый старый киммериец, что однажды столкнулся с Гиваргисом и его людьми, когда возвращался с пленными разведчиками, бросился к повозке, где сидел старик, — тот все так же мирно дремал, словно вокруг ничего не происходило, — осторожно заглянул ему в лицо и тихо сказал: