Во время концерта в гуще публики взять его трудно. Он может такого шороху наделать, что потом не расхлебаешь. Наблюдение тоже установить будет непросто. Может быть, устроить маскарад? Переодеть человек тридцать омоновцев в цивильную одежду, они во время антракта изобразят толпу зрителей, постепенно оттеснят от Скунса публику и возьмут его в плотное кольцо.

Турецкий представил тридцать этаких Миш Завгородних в цивильном платье, которые рядами входят в Концертный зал имени Чайковского, и ему самому стало смешно. Нет, Скунса на мякине не проведешь.

Ирина молча пила свой чай, о чем-то задумавшись.

Турецкий снова, как в прошлый раз, когда она явилась с букетом, почувствовал ощутимый укол ревности.

- Можешь себе представить, сказал он, делая вид, что ничего не происходит, был в Феодосии, а моря так и не видел, не то чтобы купаться. Общался с самыми что ни на есть старушками. Одна, можно сказать, подруга самого Айвазовского!

- Ну ты скажешь! рассмеялась Ирина, оторвавшись от своих мыслей. Айвазовский умер в начале века.

- Ну вот тогда она с ним и дружила.

- Ну что ты там накопал, если серьезно?

- Если честно абсолютно ничего, а если серьезно у тебя есть тысяч тридцать? спросил Турецкий, поскольку приобретения в дом Лоры несколько подорвали его бюджет.

- Господи! Неужели все промотал? У меня бумажки по пятьдесят, две остались, последние. А Нине надо бы купить летнее платьице и сандалики.

- Через три дня получка, успокоил ее Турецкий.

Положа руку на сердце, ехать к Лоре ему не хотелось. Не мог он забыть лицо Ирины, когда она явилась после концерта с букетом в руках.

Вообще- то к своим супружеским изменам Турецкий относился достаточно легко. Когда он ненадолго сбивался с семейной тропы, то рассматривал это как легкое развлечение, небольшую прогулку по соседней территории, и не больше. Правда, когда мимолетные романы заканчивались, он корил себя. Но потом все начиналось снова.

Однажды, еще будучи совсем молодым, он услышал в троллейбусе разговор двух крепких, похожих друг на друга мужиков. Один был молодым, другой намного старше. Возможно, это были братья старший и младший, а может быть, даже отец и сын. У молодого, видимо, был какой-то семейный разлад, и старший ему внушал:

- Изменять жене можно и нужно, но если она об этом узнает, то вы, милостивый государь, подлец!

Эти слова "можно и нужно" запомнились ему как аксиома. При каждом очередном отвлечении от семейной тропы Александр Борисович утешал себя, вспоминая их. А с другой стороны, ну что уж такого, не собирался же он бросать Ирину.

Но сейчас он думал больше не о себе, а о ней. Впервые за годы их семейной жизни ему вдруг пришло в голову: а вдруг и она тоже вот так развлекается на стороне? Никогда раньше он даже не думал об этом.

Понятное дело, что у молодой красивой пианистки всюду есть поклонники. Иногда Ирина со смехом о них рассказывала. Турецкий тоже с удовольствием смеялся над ними, над их неуклюжими попытками понравиться ей, обратить на себя ее внимание.

В основном это были хилые интеллигенты с морщинистыми лицами или престарелые профессора-музыковеды.

"Неординарное поведение" как помнится, были слова из лекции профессора судебной психиатрии.

Вчера вечером впервые за годы их супружеской жизни Турецкому померещилось это самое "неординарное поведение". Быть может, блестели иначе глаза, или что-то дрогнуло в ее голосе, когда она произнесла "Алексей". Что-то определенно было не то. И это "что-то" было сейчас коготком судьбы, слегка царапавшим душу.

Только этого не хватало. Одно дело, когда муж делает вылазку на соседнюю территорию, совсем другое если там прогуливается жена.

…Ирина отошла от окна и сделала несколько шагов по комнате. Ей захотелось подойти к пианино, открыть крышку… Она уже давно не чувствовала такого желания играть. Более того, она вдруг поняла, что на самом деле вот-вот потеряет свою когда-то блестящую технику… Ведь чтобы играть по-настоящему, нужен подъем, нужно чувство…

Ирина взяла первую ноту. О второй она еще не думала, но та напросилась сама, затем третья… Полилась прекрасная мелодия шопеновского ноктюрна. Еще несколько мгновений, и пробудилась вторая рука. Она подхватила аккомпанемент. Ирина не приказывала рукам, они хотели играть сами, они вели ее за собой. Она почти не помнила партитуру, но ее руки, которые направлялись неведомой ей внутренней силой, и не нуждались в подсказке. Они прислушивались не к ее профессиональной памяти, а к ее чувствам, к ее чистому и честному отношению к жизни. Она вспомнила те дни, когда жила в маленькой комнатке в переулке Аксакова, свою пусть наивную, но горячую любовь к бесшабашному Сашке Турецкому. Неужели все это происходило с ней? Неужели весь тот поток чувств когда-то был и ее достоянием? Куда же все ушло? Ирина почувствовала давно забытую легкость, ей казалось, что душа переселилась в нее прежнюю. Подвижность теперь чувствовали и плечи, их мягкие движения делали руки быстрыми и четкими. Гибкость пробудилась в пояснице, туловище сразу выпрямилось и стало пружиной, которая давала импульс рукам. Ирина вдруг почувствовала себя великой пианисткой, она вдруг поняла, что способна извлечь из инструмента настоящий звук, способный проникнуть в самую глубину человеческой души…

Турецкий услышал музыку еще на лестничной клетке, подходя к квартире. Он не обратил на это внимания, решив, что Ирина, как всегда, просто репетирует. Но когда он вошел в прихожую, то понял, что это не гаммы и не упражнения для развития беглости пальцев. "Неужели Ирина просто играет? подумал он. Давно с ней этого не случалось". Он тихо прошел по коридору и застыл на пороге комнаты, прислонясь к дверному косяку. Ирина не заметила его и продолжала играть. Он же смотрел на нее, и ему казалось, что перед ним совершенно чужая женщина. Да, это была совсем не Ирина, во всяком случае, не та Ирина, которую он знал в последние годы. Это была удивительная, одухотворенная, стройная и пластичная, наконец, просто прекрасная женщина! Это была женщина из какого-то другого мира, из какой-то иной, неземной реальности. Саша был поражен, он не мог шевельнуться и смотрел на нее застывшим, восхищенным взором, не в силах поверить, что это не сон. Когда же он наконец пришел в себя и способность мыслить вновь вернулась к нему, он не смог совладать со своей профессиональной привычкой все подчинять беспристрастному анализу: "Что же ее так преобразило?"

Он нахмурился. Приходилось признаться себе: "Не я же ее вдохновляю". Он был в отчаянии неужели жена всерьез влюбилась в Снегирева? И тут пришло запоздалое раскаяние а сам-то он чем только что занимался? Откуда пришел? На кого он променял жену? На эту дуру, готовую лезть в койку с первым встречным-поперечным. А вот его Ирина не такая. Как бы ни ревновал ее Турецкий к Снегиреву, как бы ни бесился при виде очередного букета неувядающих роз, он в глубине души знал: Ирина ему верна. Что ж, он постарается ей соответствовать.

Ирина кончила играть и еще несколько секунд сидела неподвижно. Затем она почувствовала, что в комнате кто-то есть, и обернулась. Увидев мужа, она не улыбнулась ему, как обычно. У нее было такое ощущение, будто ее подслушали.

- Ирка, дорогая, как я тебя люблю! сказал Турецкий.

Турецкий сидел на заднем сиденье "опеля" вместе с Денисом. Разговаривали почти шепотом. Час назад он передал кассету Денису и попросил в срочном порядке сделать дубликат. Одна останется пока у Дениса, другую увезет с собой в Москву Турецкий. Если сегодня все кончится нормально, то есть без крови.

- А зачем, собственно, так рисковать, дядь Саш? спросил Денис. Давайте я вам воткну в воротник вот эту штуку, он достал из кармана маленькую коробочку, открыл и выбрал нечто похожее на заколку с головкой размером в половину горошины. Это будет у вас, а я тут надену наушники и буду все слушать и писать на пленку, о чем вы говорите. И если какая опасность, немедленно сообщу об этом господину старшему инспектору.