«Если я правильно помню, — сказал он, помолчав, — главная причина твоего стремления уединиться состояла в том, чтобы дать душе возможность взрасти. Можно спросить, взросла ли твоя душа?»

«Ни капельки».

Граф фон Арним обезоружен столь честным ответом и подходит поближе к жене, сидящей у камина. Как всегда, когда он смягчается в наплыве нежности, парирует с улыбкой, утверждая, что честность — весьма редкая черта в женщинах. И это дает начало очередному из многочисленных эпизодов, в которых взбешенная Элизабет возражает мачистским аргументам мужа.

«„Тебе следовало бы считать себя счастливцем и радоваться тому, что рядом с тобой есть женщина".

„А разве я не радуюсь?" — сказал он и обнял меня за талию, ластясь, а когда ко мне кто-то ластится, я немедленно утрачиваю всякий интерес.

Вот так мы с Разгневанным погрузились в полумрак и тишину: моя голова покоилась у него на плече, его рука обвивала мою талию, и что могло быть уместнее, похвальнее и живописнее?»

— Это последнее предложение романа, — сказала Надин.

— Напомнило мне финальную сцену из «Синего бархата»: счастливая пара и птица, кормящая птенчиков, — сказал Улисес.

— Теперь послушай, что пишет Альтаграсия в заметке к этому эпизоду: «Неизменно ироничная Элизабет, здесь ты опускаешься до пошлой мысли, что все мужчины одинаковы. Так же твой муж думает про женщин. Все мужчины движимы гневом, но гнев бывает разный. Есть гнев послушный, как у графа фон Арнима. А есть гнев гневный, так сказать. Дорогая моя, неизменно self-centered^[7] Элизабет, с последним тебе не довелось сталкиваться. На твое счастье». Странно, правда?

— Я думал, Альтаграсия любила фон Арним.

— Конечно, любила. Вся эта тема с садом — попытка походить на Элизабет. Сначала я подумала, это она пишет про обстоятельства смерти фон Арним. Та, когда разразилась Вторая мировая война, жила на юге Франции и переехала в США. Умерла в сорок первом, от старости, будучи уверенной, как и Стефан Цвейг, что Гитлер завоюет всю планету.

— Ну, похоже на то.

— Не знаю. Мне и другое пришло в голову: Альтаграсия говорит не столько об Элизабет, сколько о себе самой.

— В смысле, она имеет в виду Мартина?

— Да. Мартин был ее Разгневанным.

II

20

— Милый, — позвала Мариела шепотом.

Хесус не пошевелился.

— Милый, слышишь? — На этот раз Мариела по трясла его за плечо.

— Что случилось? Что случилось? — Хесус при поднялся.

— Слышишь?

— Что?

— Собаки лаяли.

— Собаки вообще лают. Который час?

Мариела посмотрела в телефоне. Свет экрана озарил ее лицо.

— Без десяти четыре.

— Ложись давай. Еще пару часиков сна урвем.

Мариела встала с постели и надела халат.

— Ты куда? Не вздумай выходить.

— Я только выгляну.

Хесус снова улегся и с силой зажмурился.

— Милый, — теперь Мариела уже не шептала, — в саду кто-то есть.

Они выглянули в окно коридора рядом с их комнатой на втором этаже. В глубине сада, примерно возле решетки, отделяющей его от парка Лос-Чоррос, во мраке металась фигура. Вдруг темноту прорезала ярко-розовая вспышка.

— Я не вижу собак, — сказала Мариела.

— Я спущусь. Жди здесь.

— Я с тобой.

Лестница вела в кухню, смежную с прачечной, откуда видна была только часть сада, потому что собачье кладбище закрывало обзор и единственный свет шел от уличного фонаря.

Послышался звук, как будто ноги терлись друг о друга, и темнота снова вспыхнула ярко-розовым.

Это была Надин.

— Что она делает? — прошептала Мариела, привстав на цыпочки.

— Вроде танцует, — ответил Хесус, описав рукой вращательное движение.

Теперь они различали силуэты собак: те послушно сидели и, сверкая глазами в такт танцу, смотрели, как пляшет Надин.

Снова послышался звук соприкосновения ног, похожий на биение крыльев, и на этот раз Хесус с Мариелой увидели, как Надин приземляется после короткого прыжка. Одна нога прямая, немного отведена в сторону, на второй, слегка согнутой, — вес. Руки расправлены в стороны, как у балерины, завершающей па.

В этот миг Надин, не меняя позы, гибко и четко, словно голубка, повернула голову чуть ли не на сто восемьдесят градусов и вперила взгляд в подсматривающих.

Мариела подскочила и бросилась к лестнице. Хесус помахал Надин и тоже вернулся в спальню. Мариела спряталась под одеяло.

— Который час?

Мариела посмотрела в телефон:

— Тридцать пять минут пятого.

— Я в душ. Вспотел весь.

— Можно я с тобой посижу в ванной?

— Конечно.

Хесус вышел из душа, и на его место ступила Мариела.

— Подожди, я быстренько помоюсь.

Хесус вытерся, опустил крышку унитаза и сел. Потом они оделись и сидели на кровати, пока не рассвело.

Спускаясь в кухню, Мариела спросила:

— Что будем делать?

— Думаю, надо поговорить с Улисесом.

В кухне сеньора Кармен только сварила первый утренний кофе.

— А где Сеговия? Разоспался? — спросил Хесус.

Сеньора Кармен не ответила. Отпив глоток, показала дымящейся чашкой в сторону окна. В саду разворачивалось странное представление. Надин в ярко-розовом закрытом трико и тонкой черной футболке будто бы делала растяжку перед собаками.

— Чего это она? — заговорила наконец сеньора Кармен.

Все трое подошли к окну.

— Йога, — сказала Мариела. — Такие упражнения на растяжку. Это первая поза. Приветствие солнцу.

Сеньора Кармен налила кофе Хесусу и Мариеле, и все снова предались наблюдениям. Фредо, Майкл и Сонни сидели напротив Надин и внимательно следили за всеми ее движениями.

Допили кофе. Сеньора Кармен взглянула на донышко чашки и сказала:

— Посмотрю, что там с Сеговией.

Еще не затихло шарканье ее усталых ног, когда залаяли собаки.

Мариела с Хесусом переглянулись.

— Ты иди, — сказала Мариела.

Надин сидела на траве и смотрела в никуда.

Трико немного испачкалось в размягченной росой земле. Узнав Хесуса, Надин только и сказала:

— Я ничего не делала.

И тогда послышался крик сеньоры Кармен. Хесус кинулся в комнату Сеговии. Отстранил сеньору Кармен и увидел его: старик лежал на полу, как будто уснул: Но храпа слышно не было. Приемник валялся рядом с телом, немой и смятый, словно лесная хижина, на которую упало дерево.

21

Народу на похоронах сеньора Сеговии было мало. Мариела, Хесус, сеньора Кармен и Улисес — от «Аргонавтов». От семьи — только брат покойного Франсиско, который привел с собой человека с каракасской канатной дороги.

Надин не пошла.

Улисес взял на себя обязанность позвонить сеньору Франсиско и сообщить новость. В ответ раздалась целая обойма фраз, прерываемых тяжелым дыханием.

— Франсиско Сеговия, да, сеньор. Факундито? Ах ты ж черт. Братик мой Факундито, вот тебе и на. Ну, спасибо, что позвонили. Нет, бдение устраивать не нужно. Да, у нас есть участочек на Восточном кладбище.

Похороны удалось назначить на следующий вечер. Отпевания не было, но Улисес счел нужным сказать несколько слов. Он сделал упор на том, как долго и преданно Факундо Сеговия трудился у генерала Айялы.

— А в последние месяцы — и в большой семье фонда «Симпатия к собакам».

Едва произнеся это, Улисес понял, что «большая семья» по отношению к кучке людей звучит нелепо. Но Мариела, казалось, была тронута и не переставая плакала. Улисес обращался в первую очередь к Франсиско. Старик слушал понурившись. Может, думал, что быть долгожителем недальновидно: кто придет на похороны, когда его самого не станет?

Улисес умолк, и работники кладбища спустили урну и запечатали могилу землей и свежим бетоном.

Пако Сеговия предельно сосредоточенно следил за их действиями до самого конца. Улисес подошел попрощаться.

— Вы сейчас куда? — неожиданно спросил старик.

— Домой. А что? Вас куда-нибудь подвезти?