Но если Элизабет хочет этого? В этот момент Мортон прервал его мысли, мягко упрекнув короля, что он не уделяет ему внимания, и Генрих извинился перед ним, раздраженно подумав, что если он вскоре не уладит это дело, то обидит всех своих министров. Поспешно согласившись со всеми предложениями Мортона, Генрих избавился от него и удалился в свой кабинет. Именно здесь он был вынужден покорно признать, что для него никогда не имели большой важности желания Элизабет. На первом месте всегда были другие вещи: его нужды, нужды его страны. Коронование, по сути дела, не имело реального значения. Неужели он не сможет доставить ей этим удовольствие, если так часто он даже не принимал ее во внимание? Хорошо, он сможет!

С большим облегчением Генрих взглянул на кипу биллей, подготовленных к сессии парламента, которая должна была начаться через четыре дня. Он просматривал их, делая на полях пометки с поправками и комментариями своим аккуратным почерком, пока не настало время обеда. Элизабет сидела рядом с ним, необыкновенно красивая и в хорошем настроении, но время и место не подходили для рассмотрения данного предмета. Генрих с удовольствием выслушал ее домашние анекдоты, от всего сердца посмеялся над проделками шустрого Чарльза Брэндона и почти осознанными действиями своего сына, которые, казалось, были более разумными, чем бурное поведение малыша Брэндона.

– Я бы хотела, чтобы этот проклятый парламент уже закрылся, – неожиданно сказала Элизабет.

– Почему? – удивленно спросил Генрих.

– Потому что ты выглядишь таким уставшим, и ты работаешь больше, чем даже во время сессии. Я не знаю, как ты можешь читать все эти скучные, бесконечные аргументы и билли.

– Они могут быть бесконечными, но я не нахожу их скучными.

– Ты говоришь так, потому что решил ко всему приложить свою руку. Почему бы тебе, по крайней мере, не прийти послушать сегодня вечером немного музыки? Я встретила ребенка, который играет на флейте, как ангел.

Уже готовый согласиться, Генрих подумал о Динхэме, Ловелле, Эджкомбе, Мортоне и всех остальных, которые предложили билли, а теперь ждали от него замечаний, чтобы внести окончательные поправки.

– Я не могу, Бесс. После того, как откроется сессия, возможно, я буду более свободен.

– Ты говоришь, как будто ты заключенный, а не король.

– Король есть своего рода заключенный, если он хороший король. Но не сочувствуй мне понапрасну, Бесс. Я обожаю свое заключение. – Он поцеловал ее в щеку и поднялся. – Я приду вечером, как всегда.

После обеда Генрих увиделся с французским послом, который вызвал у него несварение желудка, и затем с посланником Максимилиана, который вызвал у него приступ желчи. Ко времени возвращения в свой кабинет он был уже более чем готов согласиться на увеличение ассигнований на обновление и усиление оборонительных сооружений Кале и Берика. Теплое чувство удовлетворения, которое он испытывал от того, что отбросил свои амбиции ради удовольствия Элизабет, исчезло. Он решил короновать ее и будет тверд по отношению к своему решению, но он не чувствовал воодушевления. Когда Генрих дважды просмотрел предоставленный Динхэмом билль о стабилизации денег и не понял ни одного слова, то обругал преданного ему казначея идиотом. Но когда то же самое произошло с письмом от Фокса, который вел в Шотландии очень деликатные и сложные переговоры, то он начал подозревать, что в этом повинен он сам, а не его министры. Генрих подумал, не присоединиться ли ему к своим вельможам. Он знал, что в таком настроении он просто заставит их чувствовать себя неловко, но это бы не остановило его, если бы он думал, что, набросившись на них, почувствует себя лучше. Было как слишком поздно, так и слишком рано, чтобы идти к Элизабет, поэтому он переоделся в халат и комнатные туфли и сел, чтобы протянуть время, занявшись делом, не требующим мысленных усилий. Взгляд, брошенный на стол, сразу же решил эту проблему. Он сможет проверить счета личных расходов Элизабет.

Двадцать минут спустя Генрих внезапно ворвался в спальню своей жены, которая расчесывала перед сном волосы.

– Элизабет, что, черт возьми, это значит? – спросил он, тыча ей под нос страницу расчетной книжки.

Она повернула голову.

– Моя расчетная книжка, – озорно ответила она.

– Убирайтесь, – прорычал Генрих, и дамы выбежали. Он потряс книжкой перед лицом Элизабет. – Эти статьи расходов. Что они означают?

Она прочитала строки, которые он указал ей: «Статья… за штопку платья Ее Светлости, 5 пенсов. Статья… за перелицовку голубого платья Ее Светлости, 2 шиллинга».

Генрих просто жаждал ссоры и одновременно не мог найти для нее серьезной причины. Элизабет раздумывала, что будет лучше: успокоить его или спровоцировать на ссору, она решила, что она в слишком веселом настроении, чтобы успокаивать его, и решилась на провокацию.

– Ты же не хочешь, чтобы я носила дырявое платье… или с протершимися рукавами и порванными швами? – спросила она.

Генрих в ярости бросил книгу на пол.

– Если тебе недостаточно денег на личные расходы, чтобы сшить себе новое платье, то почему ты не скажешь об этом? Я, конечно, не сторонник экстравагантности, но королева Англии должна быть прилично одета.

Из-за того, что Генрих очень тщательно распоряжался деньгами и с огромным желанием их копил, он заслужил репутацию скряги. Генрих очень чувствительно относился к этому несправедливому утверждению, хотя и знал, что то, что он желал, было необходимо для безопасности трона, и здравый смысл запрещал ему менять свою линию поведения. Элизабет знала, что эта репутация не соответствует истине. Генрих был таким же расточительным с деньгами, как и усердным в их накоплении, и он всегда был наиболее щедрым к ней. Но он до сих пор требовал от нее отчитываться за каждый пенни, что Элизабет находила оскорбительным, и поэтому не смогла удержаться, чтобы не подразнить его, обнаружив слабое место в его самообладании.

– Но Гарри, – расстроенно сказала она, – ты же знаешь, что необходимость распоряжаться деньгами приводит меня в замешательство. Если ты дашь мне еще больше денег, то я буду в еще большем замешательстве.

– Что же ты хочешь, чтобы я вручал тебе ежедневно несколько пенсов из своего кошелька, как это делаю Чарльзу? Ты неправильно поступаешь. Ты говоришь одному купить какую-то вещь, а другому – подать нищему монету, и никогда не делаешь об этом записей или забываешь сказать об этом секретарю. Для чего тебе нужны податель милостыни и горничная?

Элизабет наклонила голову, чтобы скрыть свой смех. Генрих заметил, что ее плечи дрожат. Он закусил губы и сказал уже более нежным голосом:

– Но это все не столь важно. Тебе нужны сейчас деньги, дорогая?

С ее стороны было слишком плохо дразнить его, если он был таким уставшим и таким добрым.

– Нет, мне достаточно. Те статьи расходов просто случайные, любовь моя. Я наступила на платье и порвала его, когда мы танцевали однажды вечером. Разве ты не помнишь? А голубое платье – мое любимое, я не могу расстаться с ним. Я надеваю его только для игр с детьми и тому подобных дел. Дорогой Гарри, прости, что я рассердила тебя. Я буду пытаться обращать больше внимания на свои счета.

Генрих подошел к ней ближе и положил руку ей на шею.

– Ты ведь одновременно думаешь еще о другом, не так ли, Бесс? Ты слышала, как я назвал тебя?

– Назвал меня? – рассеянно переспросила она. На нем не было ничего под ночной сорочкой, и он был готов к действию. Она подумала, что он ведь пришел не для того, чтобы ссориться.

– Я назвал тебя королевой Англии. Когда ты хочешь пройти коронацию, Бесс?

Элизабет вскочила на ноги с широко раскрытыми глазами.

– Но Генрих… – Она не хотела быть коронованной королевой.

Желая опередить длинное объяснение ее прошлых страхов, которые могли принести ей только вред, Генрих быстро проговорил:

– Я очень хочу этого. Коронованному королю надлежит иметь коронованную королеву.

От этого Элизабет не могла отказаться. Генрих пытался отдать ей все, что имел. Она уже давно владела его телом и сердцем. А сейчас он уступал ей свое доверие и верность. Элизабет сделала глубокий реверанс и поцеловала руку своего мужа.