Элизабет перестала дрожать. Руки Генриха устали, и он положил жену на подушки. Элизабет не протестовала. Генрих терпеливо стоял у кровати и держал руку, ожидая, пока она закроет глаза.
– Если Уорвик умрет, Генрих? – отчетливо сказала она, не переходя на шепот. – Ты убьешь меня?
– Ради Бога, Элизабет, как эта сумасшедшая идея могла прийти тебе в голову?
– Ты неправильно меня понял. Я не спрашивала, захочешь ли ты это сделать, я спросила, сделаешь ли ты это.
– Бесс, – сказал он утомленно, – если ты не перестанешь бредить и не поправишься, ты убьешь меня. Я умру от волнения и истощения. Это тебя удовлетворит?
– Нет, потому что тогда Артур останется совсем один, и кто-нибудь убьет его так же, как мой дядя убил моих братьев…
– Прекрати, Элизабет! – проревел Генрих.
Они часто ругались, но он никогда раньше не повышал на нее голоса, и шок помог ей понять, что она натворила.
Элизабет так долго жила с этой идеей, что весь ужас не притупился, но внезапно побледневшее лицо Генриха убедило, что такая мысль никогда не приходила ему в голову. Она подумала, что, наверное, сошла бы с ума, если может прибавлять этот кошмар к его прочим заботам. Если бы это помогло мужу, она согласилась бы вырвать себе язык. Но она могла вознаградить себя. Она могла перестать быть обузой для него.
– Извини, Гарри. Это просто бред воспаленного мозга. Это никогда не случится. Ты думаешь, Бэдфорд позволит кому-нибудь обижать твоего сына больше, чем он позволяет обижать тебя?
– Вот утешение! Тогда мой сын будет чувствовать себя так же, как и я, загнанным зверем.
Элизабет не отступила при упоминании о гонении, которое ее семья устроила ему, хотя никогда раньше он не говорил об этом открыто.
– Гарри, подойди ближе, – она с усилием, которого сама от себя не ожидала, уняла дрожь в теле и притянула его так, что он сел рядом с ней. – Я не это имела в виду, ты же знаешь. С твоим дядей, Генрих, ничего не случилось, когда он был ребенком, хотя ему было всего девять месяцев, когда король, его отец, умер. Его дяди были не такими, как мои. Они заботились о нем и защищали. Неужели Бэдфорд обидит твоего ребенка?
– Джаспер уже стар.
– Оксфорд не так стар, и Фокс, и Девон, и Ноттингем. Мне назвать всех твоих друзей? У больного мозга больное воображение. Ты сам сказал, что у меня бред. – Она прижала его к груди, надеясь, что он не заметит ее жара. – Ты видишь, мне теперь лучше. Разве я не просила тебя убить меня? Что может быть хуже для тебя, даже если ты меня ненавидишь, но я знаю, что это не так. Можно ли задать более сумасшедший вопрос?
Элизабет не могла вернуть доверие Генриха, но она что-то лепетала, пока он не вдохновил ее более жизнерадостными идеями. Наконец она отпустила его, заверив, что хорошо себя чувствует, извинившись за свой бред и за проблемы, которые из-за нее возникли, и попросила, чтобы он не работал до полуночи, чтобы возместить то время, которое он потратил на нее. Она несколько раз повторила, что знает, как много у него работы, и хитро, когда выражение страха на его лице сменилось другим, попросила его пообещать, что он не бросится сразу работать. Но он не пообещал, и Элизабет почувствовала облегчение. Она хорошо знала своего мужа. Если он может работать, значит, страх скоро отступит. Возможно, он никогда не забудет этого, но спрячет в самом уголке своего сердца, и чем дольше он будет с этим жить – Элизабет знала это из собственного опыта – тем меньше оно будет тревожить.
Она отчаянно пыталась совершить с собой сделку. Она честно выполняла все указания врача, стараясь успокоить свой рассудок. Генрих все знал, и он позаботится о том, чтобы заговор ее матери не причинил вреда. Такие заговоры никогда не причиняли вреда, напомнила она самой себе. Заговорщикам поумнее не составляло труда обмануть ее, а Генрих, безусловно, был самым умным человеком из всех живых. Когда ночью она с криком просыпалась от ночных кошмаров, и служанки видели ее дрожащей от жара, она шептала только одно: «Не говорите Генриху!», хотя ей казалось, что любая цена не будет слишком высокой за тепло его рук. Когда болезнь прошла, стало немного легче, и еще легче, когда рассеялся страх в чистых глазах Генриха, так как ее вина при этом тоже уменьшилась. Но между прочим, тени всегда было достаточно, чтобы заставить Элизабет поспешить.
Она красиво одевалась и болтала как можно веселее. Когда она смогла пригласить Генриха к себе, то была нежнее, чем обычно, стараясь, чтобы муж посильнее устал для того, чтобы лежать в тревоге без сна, прежде чем оставит ее.
Она закусывала язык, когда становилась капризной, а если чувствовала, что не сможет сдержаться, то совсем замолкала и играла что-нибудь из той музыки, которую любил Генрих, и это всегда помогало заставить его хранить молчание.
К счастью, Элизабет не была идеалом. Она действительно пыталась успокоить мужа, когда он бывал в раздражении, но когда он продолжал цепляться к ее возражениям, она, как нормальный человек, давала ему удовлетворение от горячей схватки. Она обнаружила, что если использовать достаточно грубых слов так, чтобы заставить его покраснеть, то все обычно сводилось к шутке. За свои усилия Элизабет получила ту же награду, которую обычно получают жены, старающиеся переделать себя в угоду мужу. Каждую минуту, свободную от изнуряющей работы, Генрих проводил с ней, никогда не замечая тех усилий, которые ей приходилось прилагать, и выражая недовольство, если попытки, которые она делала, не удавались, и ее поведение не совпадало с настроением мужа.
Двадцать пятого октября они уехали из Винчестера, и им понадобилось семь дней, чтобы преодолеть расстояние, которое Генрих проскакал за шесть часов. Не было необходимости спешить. Из семи дней четыре были чудными, и Элизабет настояла на своем желании скакать верхом вместе с мужем, хотя Генрих отказался ехать быстрее, чем шагом. Но они и не могли двигаться быстрее, так как большой крытый экипаж, в котором находились Артур и Чарльз Брэндон, ехал очень медленно по ухабистой дороге, несмотря на то, что в него были впряжены шесть лошадей.
Даже три дождливых дня были очаровательны. Два из них они вообще не путешествовали, а оставались в старом пустом замке, где Генрих внезапно дал выход хорошему настроению. Он организовывал разные игры – чтобы согреться, говорил он – потому что старая башня была ужасно холодной и сырой. В последний день немного моросило, и Элизабет ехала в экипаже вместе с сыном и маленьким Чарльзом, к которому она, как и Генрих, привязывалась все больше и больше.
Было приятно прижимать к себе Артура, рассказывать Чарльзу разные истории, смотреть, как Генрих спешивается и проскальзывает к ним вовнутрь, шлепая Чарльза своей мокрой шляпой и заставляя его взвизгивать от радости. Все было великолепно до тех пор, пока Чарльз не уснул в самый разгар суматохи, как это делают счастливые подвижные дети. Тогда Генрих взял Артура из рук Элизабет, и внезапно он показался себе старым, уставшим и жестоким.
Наблюдая за тем, как красивые длинные пальцы мужа скользят по пушистым волосам ребенка, непокрытым шляпой, и следуют по изящному изгибу маленького ушка, Элизабет была поражена холодом и немотой. Рука Артура бесцельно натолкнулась на руку отца, и его маленькие пальчики инстинктивно ухватились за большой палец Генриха. Король отвернулся, но руки его были заняты, и он не смог скрыть лицо либо вытереть его, и Элизабет увидела блестящие дорожки слез на его щеках. Она разрушила его радость и принесла в его жизнь страх.
– Почему твоя мама отказалась поехать с нами в Лондон? – спросила Элизабет резким капризным голосом. – Я просила и умоляла ее об этом, но она отказалась присоединиться. О Генрих, дай мне Артура и вытри волосы. Они мокрые, и с них на все капает.
– Она сказала мне, что очень устала и хочет отдохнуть, – голос Генриха был хриплым и приглушенным из-за ткани, которой он вытирался.
– И мне тоже, – сказала Элизабет еще более раздраженным и обиженным голосом, – когда я сказала, что выглядит не очень-то красиво оставить меня с детьми и торжественными обедами, и что ей наверняка не захочется, чтобы все говорили, что король все еще сосет грудь матери.
