– Слива, – ответил маленький Брэндон с достойной похвалы четкостью.

Генрих рассмеялся с удовольствием, потому что сам научил Чарльза этому слову, и протянул ему кусочек сухого фрукта, покрытого засахарившимся медом. Чарльз отпустил его ногу, затолкал сливу в рот и удовлетворенно зачмокал. Он с надеждой потопал вслед за королем, который пошел во внутреннюю комнату, где был его сын. Сиделка немедленно придвинулась к искусно сделанной люльке. За Артуром поочередно ухаживали женщины, которые буквально ни на миг не сводили с него глаз, кроме тех случаев, когда рядом были мать или отец. Генрих склонился над люлькой и потрогал указательным пальцем нежную как лепесток и мягкую как пух щеку.

– Определенно, он достаточно безобразен, чтобы быть моим сыном, – любовно произнес он.

– О, – спохватилась сиделка, забыв о своем страхе перед негодованием короля по поводу того, что она позволила себе немного оторваться от младенца. – Он прекрасный ребенок, просто прекрасный.

– У меня небольшой опыт по части детей, – со смехом признался Генрих.

Чарльз нетерпеливо потянул его за рубашку, и он нагнулся и посадил ребенка себе на плечо.

– Я приму твои заверения в его красоте, но должен сказать, что для меня он выглядит как маленькая красная обезьянка. Будем надеяться, ради него, что он станет похожим на свою мать. Он хорошо себя чувствует?

– О да, Ваше Величество. Он жадно хватает грудь, и его стул…

Сдерживающе подняв руку, Генрих снова рассмеялся.

– Прошу вас, не надо подробностей. Ох, Чарльз! Ты не должен бить короля ногой по спине и таскать за волосы.

– Лошадь! – воскликнул Чарльз.

– Хорошо, дай мне поцеловать своего сына, и я буду лошадью.

Королевская лошадь галопом промчалась в прихожую, сделала по ней два круга и, почти бездыханная, ссадила Чарльза вниз. Затем король протянул ему еще одну сахарную сливу и жестом приказал няньке маленького Брэндона, которая подошла с его любимой игрушкой, увести ребенка. Рядом со столом стоял семилетний мальчик, он отодвинул в сторону свои книги и бумаги и ожидающе улыбался. Как только Генрих повернулся к нему, он низко поклонился и поцеловал протянутую королем руку.

– Ну, Бэкингем, как дела?

Юный Эдвард Стаффорд, а со времени казни его отца Ричардом III герцог Бэкингемский, вздохнул.

– Ваше Величество, я никогда не выучу все эти вещи. Никто, кроме священников, не разговаривает на латыни. Ведь вы не намерены сделать меня священником, правда?

– Нет, что ты. Мне совсем не хочется этого, только если у тебя самого не возникнет сильного желания стать священником. Но ты не прав, что только священники разговаривают на латыни. Я разговариваю, она нужна также людям, которые едут послами в другие страны, где не знают их языка.

– А математику и музыку им тоже нужно знать? А французский, историю и…

– Это вначале только кажется трудным, Эдвард. Людям высокого положения необходимо знать эти вещи. Я уверен, что со временем ты найдешь это более интересным.

Неожиданно Генрих улыбнулся.

– Возможно, ты слишком засиделся над этим, мой мальчик. Сегодня чудесный солнечный день. Ты будешь учиться лучше, если пойдет дождь. Пойдем, я возьму тебя покататься верхом.

Эдвард Стаффорд подпрыгнул и порывисто крепко обнял короля, Генрих ответил ему таким же объятием, но на лице его была написана досада.

Возможно, ребенок и исправится, но его учителя не были настроены столь оптимистично. Мальчик был решительно тупой, не безнадежно глуп, но совершено не склонный к учебе. Лучше было бы закрепить его любовь и воздержаться от надежды сделать его довольным, сделав полезным. Да, возможно, это лучший способ.

У юного Бэкингема был неистовый и плохо управляемый характер. Это моя вина, подумал Генрих. Я недостаточно тверд с ним, потому что я не могу любить его так, как люблю Чарльза.

Ко времени их возвращения Генрих уже был более доволен Эдвардом и жизнью в целом. Мальчик, даже если никогда и не станет ученым, то определенно хорошо ездит верхом и любит его. Генрих теперь смог полностью заняться счетами, биллями и петициями, что он и делал, пока не пришло время одеваться к обеду.

Элизабет обедала в одиночестве. Она быстро восстанавливала силы, но до сих пор не чувствовала желания надевать роскошные одежды и испытывать напряжение официальных обедов. Честно говоря, Генрих скучал по ней, потому что она, в отличие от Джаспера, не расстраивалась из-за язвительных замечаний, которые был склонен делать Генрих, и у нее не было недостатка чувства юмора, которым, к несчастью, обладала его мать.

Начав думать о ней, уже было трудно остановиться, и Генрих стал угрюмым и безмолвным. Было огромной ошибкой пообещать приходить к ней каждую ночь. Генриха нельзя было назвать распутным человеком, но его естественные аппетиты возбуждались просьбами и ответным чувством Элизабет. На некоторое время, тем не менее, источник удовольствия был перекрыт, и Генрих становился все более голодным. Это не превратилось бы в серьезную проблему, если бы Элизабет вела себя разумно.

Она ревновала его, даже когда он был невиновен, а однажды, вскоре после рождения Артура, когда он изменил ей, она устроила ему сцену, повторения которой он бы не хотел. Она закончилась для него ужасной головной болью, а Элизабет два дня пролежала в лихорадке. Как она раскрыла это небольшое отступление от его целомудрия, было загадкой, которую не смогли раскрыть самые изнурительные допросы, и Генрих пришел к нелицеприятному выводу, что его выдало нечто сугубо личное в нем самом.

Было бы не так плохо, если бы он мог находиться вдали от нее. У Генриха не было необходимости часто сталкиваться с придворными дамами. В течение дня он работал или играл с мужчинами, и в связи с тем, что он не был чувствообильным, а его придворные знали, что он не любит похотливых разговоров, он никогда не отводил мыслям о женщинах и, в частности, о сексе особого места.

Но эти ночные визиты к Элизабет! Она была привлекательна как никогда, маленькая, пухленькая, ее грудь стала немного полнее, и все это вместе было таким приглашающим. И она приглашала его! Она надевала, по убеждению Генриха, преднамеренно, свои самые прозрачные ночные сорочки, и она флиртовала с ним – да, только так можно было назвать ее манеры.

После обеда он ушел работать в свой кабинет к облегчению придворных, которые были свободны делать все, что захочется: играть в карты, слушать музыкантов или смеяться над шутами, не опасаясь раздражительности короля. Он проработал допоздна, надеясь, что Элизабет уже будет спать ко времени его прихода.

Но она не спала. Она была напряженной и испуганной, и выглядела так, будто плакала. При появлении Генриха дамы сделали реверанс и удалились. Было понятно, что всегда в это время король с королевой должны оставаться одни, даже если для них было невозможно спать вместе.

– Прости, что я опоздал, Элизабет.

Ее глаза пожирали его, она увидела его скользнувший от лица к горлу и далее к груди взгляд, и ее лицо посветлело, с улыбкой она протянула ему руку.

– При необходимости я бы ждала всю ночь.

В том состоянии, в котором находился король, это едва ли могло служить утешением для него.

– Я работал, – произнес он достаточно резко. – У меня есть неприятные новости.

– Действительно? Подойди, присядь на кровать, дорогой, – выражение лица Элизабет оставалось совершенно спокойным, и она погладила рукой пушистый воротник его накидки, лаская при этом одним пальцем его затылок.

– Есть слухи, что я собираюсь убить Уорвика.

– Это просто глупость, – безмятежно сказала Элизабет. – Ты самый не любящий убийства король, который когда-либо был в этой стране. Я слышала, как твой дядя жаловался твоей матери, что ты даже не убиваешь людей, которых должен убить. Генрих, я бы хотела как-нибудь украсить здешнюю часовню. Можно мне отдать тот большой кубок, свадебный подарок от Линкольна, чтобы его освятили, а также те золотые подсвечники, которые я получила от…