Для Элизабет последующие месяцы прошли в мирном удовлетворении. Генрих был бесконечно нежен и внимателен с ней. Вне зависимости от того, насколько он был занят, – а международные отношения начали отнимать у него много времени, как только ему удалось подавить мятеж в стране – он всегда находил время для ответа на просьбы Элизабет о внимании. Он взял за правило завтракать с ней, часто вставая до зари, чтобы иметь дополнительный час или два времени, и посвящая их работе, которую быстро не мог завершить. Он значительно сократил время на те занятия, в которых она более не могла принимать участия, например, на охоту он отправлялся только тогда, когда она настаивала на этом. И Элизабет расцвела от его доброты. Ее нервная раздражительность исчезла. По мере того, как она становилась все более неуклюжей, а погода все жарче, она временами капризничала, но Генрих никогда не терял терпения. И если он не мог шутками вернуть ее в хорошее расположение духа, то она всегда успокаивалась при мысли о ребенке.
Но Генрих не был настолько довольным и, к счастью, его жена, погруженная в себя, какими часто бывают беременные женщины, не представляла себе, насколько ее идеальный муж был в действительности проницательным королем. Его шпионы были неэффективны; ну что ж, он будет наблюдать за ней сам и изучать ее. Он был почти уверен, что Элизабет знала о восстании на севере страны. Когда он сказал ей о нем, ее реакция была неестественной.
Эта осведомленность не доставила ему удовольствия, зато он обрадовался другому. Она не казалась искусной актрисой, он поверил теперь, что она не принимала активного участия в мятеже, и даже более, что это, возможно, она послала Конвея предупредить его. Он думал, что ему известен также и источник бед.
Если когда-либо во взгляде женщины, обращенном к нему, он видел ненависть, значит, этой женщиной была вдовствующая королева. Он не мог предположить, какую пользу она хотела извлечь из подобного поведения; но он мог сделать немногое, чтобы найти ответ на этот вопрос, потому что она избегала его. Сведения, которые он получал, не имели большей ценности. Он не видел способа, как разлучить, особенно теперь, Элизабет с ее матерью. К счастью, казалось, что она тоже сильно привязалась и к его матери. Генриху оставалось только надеяться, что влияние Маргрит будет противодействовать влиянию вдовствующей королевы, и он теперь уделял больше внимания Элизабет, чтобы оправдать ее доверие.
Они покинули Лондон после того, как жара сделала невыносимым зловоние грязного города. По воде добрались до Ричмонда и затем очень медленно плыли на юг, пока первого сентября не решили обосноваться в Винчестере. Генрих оставался с ней в течение недели, но видя, что Элизабет необычайно спокойна и находится в добром здравии, он сообщил ей, что вынужден покинуть ее на некоторое время.
– Надолго? – спросила она, опустив внезапно свой кубок с элем.
– На неделю или две, не больше.
Элизабет посмотрела в сторону. Ей было жарко и неуютно, и она чувствовала себя безобразной и несчастной. Она с нетерпением ждала того момента, когда освободится от своего бремени, но в то же время испытывала ужас при мысли о возможности умереть во время родов.
– Ты хочешь женщину, – грубо сказала она.
Генрих вспыхнул, уверенный, что ее придворные дамы подслушивают их разговор, хотя рядом никого не было.
– Бесс, – нежно произнес он, – ты знаешь, что я этого хочу, и я знаю тоже, поэтому было бы глупым отрицать. Но я клянусь тебе, что не это является целью моего ухода. Я также могу поклясться, если это успокоит тебя, что я не буду этого делать. Давал ли я когда-нибудь тебе повод обвинить меня в подобном?
– Ты слишком долго был у меня на виду, но ведь ты мужчина – нужна ли мне другая причина?
– Определенно, надеюсь, что я мужчина, – шутливо возразил он. – И я дал тебе серьезные основания, чтобы верить в это. Но, Элизабет, я ничем не могу помочь. Я все откладывал и откладывал, занимаясь поисками места, где бы ты была счастлива, но я не смею больше ждать. Я бы очень хотел освободить из тюрьмы графа Суррея, но я должен вначале убедиться, что в Норфолке и Суффолке все спокойно. Они не должны настроить графа против меня, и если только я не ошибаюсь в его добрых намерениях, то и он не должен взбунтовать их.
Настолько редко Генрих упоминал Элизабет о политических делах, что она заморгала от удивления. К тому же ей было приятно его объяснение, которое показывало, насколько он честен, чтобы успокоить ее.
– Если ты должен… – неопределенно сказала она, и затем, нервно сглотнув, добавила: – но уже приближается мое время. Ведь ты потом не оставишь меня одну?
Пытаясь не смотреть ей в глаза, Генрих поднялся и обнял свою жену.
– Ты не будешь одна, Бесс. Твоя мать здесь и моя тоже. – Если не считать, подумал он, еще дюжину придворных врачей, акушерок и бог знает кого еще.
– Но я хочу, чтобы был ты.
Испытывая угрызения совести за свои недобрые мысли, Генрих поцеловал ее волосы, а затем глаза и губы.
– Я буду здесь, обещаю тебе. Я буду здесь.
Оставив позади всех тех, кто не мог скакать, подобно кентавру, Генрих за два дня проехал двести миль. Лошади не были слишком уставшими, потому что их меняли в каждом городе, зато люди валились с ног. Девятого он прибыл в Ист Дирехем, в тот же день завершил свои дела и ночью проехал еще тридцать миль до Брэндон Ферри. Там он договорился о передаче на его попечение Чарльза Брэндона, сына Уильяма Брэддона, чтобы воспитывать его вместе со своим ребенком. На следующий день он уже был в Даунхэме, на двадцать миль к северу, но проблемы торговли и управления задержали его на три дня.
Тем не менее четырнадцатого он уже был в Гринвиче и два дня принимал иностранные делегации из Франции, Бретани, Римской империи и Испании, и две ночи давал указания Мортону и Фоксу о том, что можно и что нельзя предлагать иностранным послам в его отсутствие. На заре семнадцатого числа прибыл гонец с сообщением о том, что королева заболела. Генрих оделся, вскочил в седло и за два часа проскакал прочти восемьдесят миль до Винчестера только для того, чтобы узнать, что признаки болезни уже исчезли. Элизабет была так благодарна ему, что он не смог разозлиться. Она прижала его к своей набухшей груди.
– Я рада, что послала за тобой. Ты полуживой от работы. Ты не должен возвращаться в Лондон. Тебе следует остаться здесь и отдохнуть. Пожалуйста, Генрих! Твоя мать говорит, что это может произойти в любой момент. Пожалуйста, не оставляй меня.
– Нет, – хрипло ответил Генрих. – Я останусь.
Он жестом попросил принести стул к ее кровати, но Элизабет неправильно поняла его и покачала головой.
– Не здесь. – Она подняла руку, чтобы погладить его волосы. – Хотя я и буду рада впустить тебя в свою постель, но ты не сможешь здесь спать. Иди и отдохни, любовь моя. Я попытаюсь не беспокоить тебя слишком скоро.
Генрих проспал двенадцать часов, а затем провел весь день восемнадцатого числа, нервно расхаживая по дворцу и ожидая в любой момент, что его позовут.
День тем не менее был полностью лишенным каких-либо событий, а вечер, который он провел с Элизабет, подтвердил отсутствие перемен в ее состоянии. Генрих стал крайне раздраженным.
Казалось, что она не родит еще неделю или месяц, и он будет вынужден навсегда остаться среди этих болтливых женщин. На самом деле, он был так близок к ссоре со своей женой, что Маргрит была вынуждена прогнать его.
К несчастью, нервы Генриха достигли такого состояния, когда ничто, кроме возбуждающей ссоры, не могло успокоить его. Маргрит была слишком занята приготовлениями к родам, чтобы беспокоиться о сыне. Джаспер совершенно неправильно понял сущность проблемы и полностью отказался от вмешательства в спор, вне зависимости от того, что сказал или сделал Генрих. Никто больше не осмеливался ссориться с королем, и все обходили его стороной с такими испуганными лицами, что это только еще больше приводило его в ярость.
Генрих подошел к Элизабет во время завтрака пятнадцатого сентября. Его внешнее спокойствие скрывало бурлящие в нем эмоции, близкие к помешательству. День был теплым, она раскраснелась, и ей было трудно дышать. Ее волосы были темными и жирными, она не могла за ними правильно ухаживать из-за того, что ее кожа стала очень чувствительной. Она сидела боком около открытого окна, и свет подчеркивал нелепые очертания ее тела. Генрих почувствовал отвращение.
