Мурильо родился в 1617 году в Севилье, на юге Испании. Родные края он не покинет до самой смерти в 65-летнем возрасте в результате неудачного падения с лесов в церкви Капуцинов в Кадисе, росписью которой занимался.

Ему было 18 лет, когда испанские Габсбурги, чувствуя, как мировая гегемония ускользает от них, развязали большую войну с Францией, затянувшуюся на 24 года и втянувшую в конфликт другие европейские государства.

Ему было 23 года, когда на севере Испании вспыхнуло кровавое народное восстание против правительства, продолжавшееся 12 лет.

Ему было 32 года, когда в Севилье разразилась чума, унесшая половину населения прекрасного региона.

Постепенная потеря Габсбургами мировой гегемонии принесла Испании голод, страшный экономический кризис, нищету.

И все это время под палящим южным солнцем Мурильо творил свои наполненные счастьем, покоем и волшебством картины, с которых улыбалась прекрасная Богоматерь, подмигивал ребенок Иоанн Креститель, ободряюще смотрел юный Христос. В них не было страданий и смерти, с них струился голубой, розовый и золотой свет, они предлагали уход в иной, неподвластный мирским страстям и бедам мир. Они прокладывали дорогу в Рай.

На Мурильо сыпались заказы, церкви и монастыри Севильи и окрестностей наполнялись его творениями, посмотреть на которые приходили из отдаленных деревень. И там, в прохладном сумраке церковных пределов, нищие, голодные, разоренные, больные получали утешение в неземных творениях Мастера, рукой которого словно водил сам Творец.

Затем, из XIX и XX веков эти картины стали казаться чрезмерно экзальтированными, слегка наивными, избыточно театральными[151]. Та религиозная чувствительность, которую излучали его полотна и которая откликалась настроениям его эпохи, стала непонятной и даже раздражающей для общества, лишившегося веры, Бога и религии.

Картины Мурильо, при кажущейся простоте и наивности, несли в себе богатое смысловое наполнение, понятное его современникам и, кстати, легко считываемое и в наше время. Вслед за Рафаэлем, с которым его неоднократно сравнивали, Мурильо относился к числу мастеров, не любивших глубоко прятать смыслы своих произведений. Он пользовался лишь очевидными и доступными для понимания образами и предпочитал воздействовать на чувства, нежели на разум. Что, впрочем, не делает его живопись легковесной или поверхностной, но придает ей особую воздушность и красоту.

Перефразируя известную фразу Хемингуэя[152], нельзя смотреть на картины Мурильо и не быть счастливым. Потому что они созданы для придания сил и воодушевления в тяжелые времена.

Если бы меня попросили выбрать одну картину Мурильо, которая наиболее полно отражает его взгляд на мир, я, не задумываясь, назвала бы «Троицу Небесную и Троицу Земную», которая хранится в Национальной галерее Лондона. Именно о ней я предлагаю сейчас поговорить более подробно.

Нам единовременно открываются два мира. Мир земной представлен Святым Семейством: Девой Марией, маленьким Христом и земным мужем Марии Иосифом. Мир Небесный воплощен Святой Троицей. Мы видим Бога Отца в виде смотрящего с Неба старца со сверкающей сферой, символом его власти над миром, Бога Сына в виде все того же маленького Христа и Бога Духа Святого в виде голубя, парящего между Отцом и Сыном. Мы легко узнаем персонажей, никаких особых навыков для этого не требуется.

Обратите внимание, как Мурильо выстраивает композицию. Здесь все имеет значение: каждый жест, каждый взгляд, каждая поза.

Небесная Троица расположена строго по вертикали. На одной линии в классическом иерархическом порядке представлены Бог Отец в небесах, Бог Сын на земле и Дух Святой между ними – точно так же, как изображается сцена Богоявления во время Крещения Христа.

Святое Семейство на земле представляет собой треугольник, на вершине которого расположен Христос. По правую руку от него – сидящая Богоматерь, по левую – коленопреклоненный Иосиф. Маленький Христос стоит на чем-то вроде пьедестала, напоминающего античные руины. Это руины старого мира, того Ветхого Завета, на смену которому пришел Новый Завет с новыми заповедями и новым мироустройством. Две ручки Иисуса легко опираются на руки Марии и Иосифа: они – его земная опора. Но истинная опора Христа – не на земле, она в Небесах, откуда на него взирает и обменивается с ним взглядом его истинный Отец.

Фигура Бога Отца всеобъемлюща, Он заполняет собой всю верхнюю часть картины, осеняя Святое Семейство. И тут нам открывается еще одно деление композиции – по вертикали. Слева от нас оказываются Дева Мария, льнущий к ней Христос и Бог Отец. Над Марией и Христом простирает Небесный Старец свою руку. Они здесь составляют законченное целое. Иосиф же изображен отстраненным. Он единственный, кто смотрит на зрителя, связывая, таким образом, пространство картины с реальным миром. Он, человек, выступает тут посредником между нами и божественным присутствием, свидетелями которого мы стали.

Христос же служит связующим звеном между Землей и Небом, входя и в Троицу Небесную, и в Троицу Земную. Он одновременно Бог и Человек. Его мысли там, наверху, вместе с Отцом его Небесным. Но телом он здесь, с нами. Через Христа происходит наше соединение с Богом. И здесь, на земле, в нескольких шагах от нас, он опирается на руки Марии и Иосифа, такого же человека, как и те, кто, затаив дыхание, смотрит на картину Мурильо. Смотрит – и видит Троицу, спустившуюся на землю, чтобы принести утешение во всех страданиях, что переживает человечество. Через этого юного мальчика с босыми ножками человек приобщается к высшей мудрости и получает право на высшую защиту.

Не о том ли говорит нам Иосиф, чей взгляд направлен прямо на зрителя? Обратите внимание на жест его правой руки, в которую вложена доверчивая ладошка маленького Иисуса. Не зрителю ли он протягивает эту ладошку, предлагая принять ее как утешение в скорби?

Не во славе на Небесах изображает Мурильо божественное присутствие. Он помещает Христа рядом с каждым, кто пришел в церковь искать утешения. Его талантливая, легкая, одухотворенная кисть дарит это утешение всем, кто готов впустить веру в свое сердце.

На мой взгляд, «Троица Небесная и Троица земная» – идеальное завершение повествования об искусстве страстного и блистательного, могучего и разрушительного, величественного и кровавого XVII века.

В тот момент, когда мир рушился под ногами бессильных в своем стремлении помешать этому разрушению людей, Мурильо дарил им светлые, неземные, полные надежды полотна. В его творчестве нет ни капли наивности. В нем – чувство долга и очень много героизма.

Испанский художник прекрасно понял роль, которую должно взять на себя искусство в мире, где меняются ценности и исчезают идеалы.

Роль эта заключается в утешении и опоре.

И не имеет значения, какой век на дворе, – XVII или XXI.

Когда мы порой жалуемся на непростое время смены исторических эпох, которое переживает наше поколение, я всегда предлагаю взглянуть на историю рубежа XVIII–XIX веков во Франции. Вот пример времени, по которому прошелся ураган. Вернее, потоп, ведь именно с Вселенским потопом сравнивали современники события Великой Французской революции 1789–1799 годов.

Всего за три года сильнейшее государство Европы, каким считалось тогда Французское королевство, не только превратилось в Республику, свергнув, а затем и казнив своих монархов, но и уничтожило на гильотине[153] цвет французской аристократии, не успевшей покинуть страну. Революционная Франция была объявлена политическим изгоем, против которого поднялась вся монархическая Европа. Но, движимая абсолютной уверенностью в своей правоте и подгоняемая ходом Истории, молодая республика выстояла и превратилась в мощнейший двигатель европейской культурной и политической жизни на целое столетие.