И почти не глядя, едва обернувшись, заехал Климову кулачищем в лоб.

***

Очнулся Климов довольно быстро, но чувствовал себя настолько плохо, что почти ничего не соображал. Он страшно замерз, его подташнивало, не столько от удара по голове, сколько от голода, и было как-то все равно. Совсем все равно. Из машины Климова пришлось вынимать, и дальнейшее его передвижение с места на место происходило больше волоком, под нецензурную брань конвоя.

На прощанье Климов плюнул в участкового, но промазал.

Если не считать пробежку голышом по морозу — действие более инстинктивное, чем рассудочное, — этот плевок был первым его геройским поступком в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году.

И последним.

***

В одиночной камере он окоченел вконец, и покормить его забыли, вернее, не совсем забыли, а не положено: еще не оформили. Лежать в дневное время запрещалось, но Климов, сидя на жестком топчане впал в некое промежуточное состояние между сном и обмороком — и не то чтобы отдохнул, а хотя бы не устал до смерти.

За стеной горланил какой-то буян, иногда ему давали по шее, это не очень помогало, тогда давали как следует, и тот замолкал хотя бы на полчасика.

Вечером наконец принесли кусок хлеба, тарелку каши и кружку чего-то жидкого, зато горячего. Климов тупо проглотил все это, осоловел и начал падать с топчана, чем здорово вызверил дежурного. Бить его не били, а так, попинали чуток, пока валялся на полу. Он не помнил, как дождался ночи, блаженного времени, когда можно лечь под одеяло.

И ночью — ну разумеется — его повели на допрос.

Он уже понял, что сидит в обыкновенном следственном изоляторе. Торжок не тот город, где у гэбухи будет своя тюрьма, да и самой гэбухи тут плюнуть да растереть. Но ждали его офицеры МГБ. Сразу попросили: давайте по-хорошему, рассказывайте все. Вот прямо все с самого начала, последовательно и подробно.

— Что — все?

— Сами знаете.

— Ребята, — сказал Климов. — Это не ваш уровень. Это гостайна особой важности, вы себе только хуже сделаете, если ее услышите. Ничего я вам не скажу, для вашего же блага, и вообще ничего не скажу, пока меня не отвезут в Москву.

Ребята переглянулись, застегнули Климова наручниками, поставили раком и сунули в задницу паяльник.

И сказали: давай рожай, эта штука быстро нагревается, нам тебя калечить никакого интереса, но сам видишь, разговор серьезный.

Паяльник убедил Климова. Так убедил, что впервые за последние безумные сутки он засмеялся.

— С ума сойти. Это же я придумал! В ваше время так не умели! Не догадались просто! Это я в тридцать пятом году рассказал Глебу про паяльник! За каким хреном, уже не помню...

И начал рожать показания с дивной скоростью, потому что эта штука действительно быстро нагревалась.

***

Когда он провалился в первый раз, ему чертовски повезло, что был именно декабрь тридцать четвертого: в те дни на дурдоме меняли вывеску. А то бы Климов прямо в шаге от спасения тупо сдох.

Сами посудите: вы приходите в себя — голый, по колено в снегу, кругом ночь кромешная, перед вами решетчатые ворота, за ними здание таинственного вида, слегка окошки светятся, а на воротах табличка «1-я Московская загородная психиатрическая больница Мосгорздравотдела».

Разумеется, вы понимаете, что у вас алкогольный психоз, и все это бред. И либо бросаетесь от ворот подальше, либо стоите в задумчивости, теряя драгоценное время, с каждой секундой коченея и впадая в смертельную дремоту.

Но вывески еще не было. Климов дернул ворота, не чувствуя, как оставляет на металле кусочки кожи, и пошел к зданию.

Оно оказалось битком набито «некурабельными хрониками», направленными на принудительное лечение, алкоголиками и правонарушителями. Ну и чтобы совсем не скучать — детьми, по большей части глубоко слабоумными и беспокойными.

А на ночном дежурстве сидел доктор Розинский, корпел над кандидатской по алкогольной амнезии, которая ему страсть как надоела — и амнезия, и диссертация, — и вдруг такой шикарный пациент сам приперся. Стопроцентный алкаш, не помнит ни-че-го. Розинский, хоть и психиатр, то есть, человек, убежденный, что Бога придумали люди, а не наоборот, решил, что это явление однозначно сигнал ему свыше, и тему диссертации он, значит, выбрал правильно.

Если бы Розинский не взялся Климова персонально опекать, черт знает, как бы тот выжил в палате с хрониками. Там и в две тысячи двадцатом небось не сладко, а в тридцать четвертом, когда не было еще нейролептиков, в палате творился форменный, простите за каламбур, дурдом.

На свое счастье Климов очнулся заторможенным и не стал биться головой о стену, требуя, чтобы немедленно отпустили, потому что он не псих. Напротив, радовал санитаров, показав себя покладистым и понятливым, а те говорили врачам: какой толковый этот сумасшедший, вот бы нам таких побольше. Ужас осознания того, где он, а главное — когда — накатывал на Климова постепенно. Это его наверняка спасло от перевода к буйным.

А вот доктора Розинского он чуть не упустил.

На то, чтобы понять, куда его угораздило, Климову понадобилось около недели. Конечно, он не вполне себе поверил. И если не рассудочно, то уж на уровне неосознаваемого воспринял реальность как дурной сон, который можно усилием воли развеять, если что-то пойдет не так. Розинский выглядел умницей, и Климов завел с ним беседу о путешествиях во времени. Доктор сразу загрустил. Бредовые концепции — не его профиль. А амнезия у пациента неожиданно быстро прошла. Другой разговор, что личность пациента заместилась воображаемой личностью человека из будущего, но это, опять-таки, не тема Розинского. По-хорошему, он должен был Климова отдать другому специалисту, и только лютая нехватка персонала не позволяла это сделать.

Доктор не прогонял Климова, но слушал невнимательно.

А тот заливался соловьем.

Климов знал, куда ему надо: в Спецотдел НКВД, к легендарному Глебу Бокию. Основной задачей Спецотдела была криптография, но попутно под крылом Бокия велись исследования, которые только в тридцатых годах и могли разрешить — от воздействия радиоволн на мозг до такого ядреного оккультизма, что хоть святых выноси.

Команда Бокия должна была заинтересоваться Климовым. И поверить ему хотя бы частично. Но как пролезть в самый засекреченный отдел народного комиссариата внутренних дел, если ему до тебя нет дела? К тебе даже элементарный милиционер еще не приходил, хотя обязан.

— Ну что вам стоит, доктор, напишите на меня донос! — упрашивал Климов. — А там разберутся.

— Вы же взрослый человек, — говорил Розинский. — Мы вас оформили, послали запрос в милицию, с вас снимут показания, будут устанавливать...

— У нас война на носу, нельзя терять ни дня! — горячился Климов.

— Да хоть конец света, а нарушать установленный порядок мы не имеем права, — отмахивался Розинский. — Вы же взрослый человек! Пожилой!

Розинскому было под тридцать, здесь тридцатилетние считались в расцвете сил, а полтинник — ты уже почти старик. Обидно даже.

Наконец Климова осенило: он выпросил тетрадку и сказал, что все изложит письменно. Зачем Розинскому терять время, слушая его. А он напишет, и доктор сможет просмотреть это хоть по диагонали в свободные часы.

Но чтобы доктор убедился, насколько все серьезно, пусть сейчас занесет в историю болезни одну важную дату. Да-да, в историю болезни, это ведь документ. У нас декабрь тридцать четвертого? Седьмого ноября в Москве должны были пустить метрополитен. Но не успели. Запишите: первый испытательный поезд от Сокольников до Парка пойдет четвертого февраля. Шестого на нем прокатят делегатов Съезда Советов. А открытие метрополитена для граждан — пятнадцатого мая. Никто еще этого не знает, даже в руководстве метро. Когда даты сойдутся... Ну хотя бы донос на меня напишете! Что я — подозрительный!