По телевизору показывали очередной сериал про «братков». Пощелкав кнопками пульта, Иван Борисович потер руками виски. Пора было одеваться на работу.

Весна все громче заявляла о себе, даря городу солнечные дни и не по сезону голубое небо. Иван Борисович шагал по улице, хмуро глядя под ноги, не обращая внимания на спешащих мимо прохожих. Ботинки его весело шлепали по грязному снегу, оставляя после себя залитые водой следы. Вдруг Матвееву показалось, будто его кто-то окликнул. Он остановился, обернулся, вглядываясь в лица, но люди шли мимо, не обращая на него внимания. Никто не смотрел на него с надеждой, никто не радовался встрече. Иван Борисович тяжело вздохнул и повернулся, чтобы идти дальше. Впереди, в метре от него с крыши трехэтажного кирпичного дома с грохотом упал огромный пласт снега и разлетелся на тысячи осколков. Один из них угодил Матвееву в лоб. Мужчина вздрогнул, поежился и посмотрел на крышу.

Первая сосулька, а точнее подтаявший пласт снега на крыше, в этом году оказался чересчур ранним. Не был ли он предназначен для него? Видно, Ангел-Хранитель окликнул своего подопечного и уберег если не от смерти, то от тяжелой травмы.

Иван Борисович мысленно перекрестился, обошел упавший с крыши снег по широкой дуге и продолжил путь. Если Ангел его бережет, ничего страшного произойти не может, и утреннее нехорошее предчувствие было предупреждением именно об этой опасности, а значит, завтра будет новый день. Матвеев улыбнулся и почувствовал непривычное напряжение мышц лица. Когда он улыбался в последний раз?

Здание цирка давно пора было ремонтировать. Подслеповатые окна чердака заросли пылью, рамы их не открывались, крепко присохнув друг к другу; хранящийся инвентарь постепенно приходил в негодность и плесневел. Крыша, которую ежегодно ремонтировали, протекала каждый раз в новом месте, а старая штукатурка кое-где отвалилась, обнажив грубые бетонные стены. Самым ярким пятном на территории цирка была круглая старинная тумба, на которой кассирша расклеивала афиши и объявления, касающиеся работы культурно-развлекательного учреждения.

Иван Борисович погладил шершавый бок тумбы в том месте, где была наклеена фотография погибшего Славика. Рядом висела большая реклама новой программы, гвоздем которой было выступление Матвеева. Уголок плаката трепыхался на ветру, дрожа и прося помощи. Мужчина оторвал его и зачем-то положил в карман.

С афиши смотрело чужое лицо: молодое, привлекательное, с волевым взглядом – усовершенствованное лицо Ивана Борисовича. Единственное, что он узнавал на этом плакате – яркая одежда нарисованного циркача: красная рубашка с широкими рукавами и белые облегающие лосины. У ног афишного красавца, свернувшись кольцами, лежала огромная змея. «Шестиметровый удав Голиаф!» – гласила броская цветастая надпись. Внизу, мелким шрифтом было дописано: «Укротитель – И.Б.Матвеев». Иван Борисович закатил глаза и неожиданно для себя засмеялся. Засмеялся до боли в боку и дрожи в ногах. Он миллион раз видел эту рекламу, но никогда не обращал внимания ни на отсутствие сходства нарисованного человека со своим отражением в зеркале, ни на то, что авторы афиши сделали акцент на удаве, которого, кстати, зовут Гришей, а не Голиафом. Для зрителей звучное имя гигантской змеи значило больше, чем звание укротителя, которое, к слову сказать, рекламщики почему-то не указали.

– Это не я, – смеялся Матвеев, из глаз его катились слезы, и он был вынужден согнуться, чтобы немного уменьшить боль в боку. – Меня нет на плакате! А имя! Что оно значит? Ничего! Любой ловкач может назваться хоть Наполеоном, никто ничего не скажет! А Голиаф! – И он снова зашелся в приступе смеха.

– Иван Борисович! – раздался испуганный девичий голос. – Вам плохо?

Мужчина поднял голову и снова засмеялся. Его добрая знакомая Варенька вышла на крыльцо и зябко ежилась в накинутом на плечи ярком платке, в руке ее дымилась тонкая дамская сигарета. Девушка уже была готова к выступлению. Ее номер открывал программу – цыганские танцы были призваны разогреть публику, и Варенька с удовольствием демонстрировала прохожим широкую юбку с золотыми оборками и роскошные черные локоны.

Поняв, что с укротителем все в порядке, Варенька робко улыбнулась.

– Я подумала, вы умираете, – просто сказала она, когда Матвеев немного успокоился. – Пойдемте в цирк, здесь холодно.

Иван Борисович последовал за молодой цыганкой.

Он заперся в мужской гримерной. Артисты первого отделения уже переоделись для выступления, поэтому комната была в полном его распоряжении. Матвеев долго пудрил лицо, стараясь выровнять цвет и убрать круги под глазами, потом рисовал брови, подводил тушью глаза и, подумав, решил добавить немного румян.

«Только покойников так красят, – подумал он, глядя в зеркало. – Как труп».

Натянув белые лосины, заправив в них красную рубашку с широкими рукавами, он отправился в зверинец.

Своего подопечного Иван Борисович не видел с последней репетиции, которая состоялась через пять дней после несчастного случая со Славиком – больше недели назад.

Удав лежал в клетке. Этот шестиметровый поливочный шланг весил более пятидесяти килограммов. Точного веса Матвеев не знал, так как последний раз взвешивал Гришу полгода назад, а с того времени змея ощутимо прибавила в весе. Мускулистому укротителю волей неволей приходилось поддерживать физическую форму на должном уровне.

– Ну, как ты, Гриня? – спросил Иван Борисович, глядя в немигающие глаза удава.

Приблизившись к клетке, Матвеев протянул к прутьям ладони, чтобы удав смог узнать его. Гриша лениво шевельнулся и поднял голову; увидев знакомую ярко-красную рубашку, он замер. С каждым днем удав вел себя все активнее, постепенно выходя из зимнего оцепенения. Справляться с ним становилось все сложнее.

– Иван Борисович, я вам кофе принесла!

– Ах ты, моя цыганочка! – растрогался Матвеев, на душе его стало тепло. – Умница! Заботишься о старом пьянице! Спасибо!

Варенька покраснела и, потупив глаза, протянула укротителю белую чашку с горячим напитком. Эта традиция появилась примерно полгода назад, когда Иван Борисович нечаянно вылил кофе на юбку девушки. Он признался – крепкий напиток его бодрит, но пить он его не любит, так как не умеет готовить, а растворимая бурда из пакетиков годится лишь для самоубийц. Варенька не обиделась, выстирала юбку и перед каждым выступлением или репетицией стала угощать Матвеева кофе собственного приготовления, за что Иван Борисович искренне полюбил эту отзывчивую девушку с большими умными глазами.

– Вы совсем не старый, – сказала Варенька, – и вовсе не пьяница.

Укротитель засмеялся, отхлебнул горячий напиток и поморщился.

– Ты кофе солила? Впрочем, получилось необычно. А меня щадить не нужно. Мне всего сорок четыре, выгляжу на все пятьдесят пять, а чувствую себя – на все сто. Не процентов! Лет!

Мужчина кивнул цыганочке, как бы говоря, что тема закрыта, и, покосившись в сторону удава, заметил:

– Вот он – молодой. А ты иди, скоро начнется представление.

Варенька ушла, а Матвеев долго стоял рядом с клеткой, наблюдая за змеей. Гриша тоже смотрел на Ивана Борисовича, но в отличие от укротителя в его взгляде не было обреченности и усталости. В его взгляде вообще ничего не было.

Перед выступлением Матвеев не волновался, даже находился в расслабленном состоянии. Руки его казались невесомыми, в голове приятно шумело. Наверное, сказывалось утреннее напряжение и неожиданная разрядка, когда снежная глыба чуть не упала ему на голову.

Иван Борисович стоял за кулисами, ожидая, когда объявят его номер, и пытался изобразить на лице некое подобие улыбки.

– Заслуженный артист России Ива-а-ан Матвее-е-ев и его шес-с-стиметровый приятель – уда-а-ав Голиа-а-аф! – громогласно объявил конферансье.

Занавес распахнулся, Матвеев вышел на сцену.

Зрители зааплодировали, зашумели. Укротитель раскланялся и торжественно указал в сторону кулис, откуда два помощника вывезли большую клетку на колесиках, в которой, свернувшись кольцами, лежал Гриша.