Рэйчел встала, а затем ушла, оставив меня в зоде ожидания одну, неспособную дышать.

Часть меня, в глубине души, знала, что это были гневные слова. Что мать выходила из себя, а я была легкой мишенью. Но другая часть меня, оголенная и уязвимая, уставшая и печальная, задавалась вопросом, есть ли в её словах доля правды.

Была ли я плохим врачом? После окончания медицинского колледжа я не подавала никаких заявлений в ординатуру нигде, кроме Мемориальной Больницы Куинси. Но если бы я расширила круг поиска, получила бы я другие предложения? Или они сочли бы меня недостойной?

Мой кофе уже остыл, когда доктор Андерсон нашел меня в зоне ожидания, сидящую на том же неудобном стуле.

— Талия, вот ты где. Хорошо. Я не был уверен, что ты уже пришла с перерыва.

— И-извините, — я заставила себя подняться на ноги. Мои колени были слабыми. Голова кружилась. — Вам что-то нужно?

— Нет. Просто хотел сказать, что доктор Эррера приехал, так что ты можешь ехать домой. Увидимся в понедельник.

— О. Конечно, — я кивнула, но не двинулась с места. Ладонь вокруг моего кофе тряслась, и если бы не крышка, он бы пролился мне на руку.

— Эй, — он подошел ближе, коснувшись моего локтя. — Ты в порядке?

— Просто долгая ночь.

— Да, ты права. Отдохни немного, Талия.

— Вы тоже, — еле выдавила из себя я.

Вчера поздно вечером он сказал мне, что я спасла жизнь той матери. Что её дети получат одного из своих родителей, потому что я была там, чтобы помочь ей. Он сказал, что для него было важно, чтобы доктор Мерфи помог ему с мальчиком, и что для него было большим облегчением доверить мне маму.

Я была хорошим врачом. Он не оставил бы меня с этой женщиной, если бы не доверял мне. Верил в меня.

— Я хороший врач, — шептала я про себя.

Это заверение не остановило слезы. Но я смахнула их, взяв сумочку и ключи из шкафчика, и поехала домой.

Я припарковалась в гараже, и в тот момент, когда джип остановился, слезы хлынули как приливная волна. Они текли по моему лицу, я всхлипывала, моя грудь неудержимо сотрясалась.

В один момент я сжимала руль, отдавая свою боль темноте. В следующий момент дверь джипа открылась, и пара сильных рук обхватила мое тело.

Фостер втащил меня в дом, прижался губами к моим волосам и прошептал: — Талли.

Как больно. Боже, как было больно. Всё моё тело разрывалось на две части.

Он прижал меня к своей груди, крепко обнимая.

Пока я рыдала о жизнях, которые я не смогла спасти.

И о тех жизнях, которые я спасла.

23. ФОСТЕР

— Дыши, — пробормотал я, прижимаясь к волосам Талии в центре нашей кровати. — Дыши.

Она продолжала плакать, прижимаясь к моей груди так крепко, что казалось, будто она пытается зарыться в мое тело. Она плакала так сильно, что её тело спазмировалось при каждом всхлипе. Передняя часть моей рубашки была мокрая от её слез. А моё сердце... блять. Моё сердце едва могло выдержать это.

Это был не первый раз, когда у неё была тяжелая ночь в больнице. Кто обнимал её после тех ночей? Кто был рядом с ней, когда это должен был быть я?

— Дыши, любовь моя, — мне нужно было, чтобы она перестала плакать. Мне нужно было, чтобы она дышала. Я крепче сжал руки, желая забрать эту боль и поглотить её. — Всё будет хорошо.

Она кивнула, ее кулаки сжали мою майку и скрутили её в своей хватке.

— Я не могу...

Остановиться. Она не могла остановиться.

— Вдох и выдох.

— И-извини, — заикалась она.

— Всё в порядке.

Я целовал её волосы, обнимал её, пока всхлипывания не перешли в хныканье. Её грудь сотрясалась от икоты, и поток слез, в конце концов, иссяк.

— Прости, — сказала она, переместившись с моих коленей, чтобы сесть самой, скрестив ноги на матрасе.

— Тебе лучше?

Я заправил прядь волос ей за ухо и поймал одну из последних слезинок большим пальцем.

— Уф, — она фыркнула, вытирая щеки насухо. Затем она закрыла глаза, опустив лицо на руки. — Прости.

— За что ты всё время извиняешься?

— За то, что плачу.

— И что? — я потянул ее за запястья, опуская руки вниз, чтобы видеть её лицо.

Она отрывисто втянула воздух.

— Я не люблю плакать перед людьми.

— Я не люди. Я мужчина, который любит тебя. В слезах ты или нет.

Она вздохнула, её плечи опустились. Затем она оглянулась на открытую дверь спальни.

— Где Каденс? Она ведь не видела этого? Дерьмо.

— Её здесь нет. Здесь только мы. Мама Мэгги пригласила её на очередное игровое свидание. Я высадил её за десять минут до твоего приезда.

— Фух, — Талия снова закрыла глаза. — Вот тебе и жизнь в в моей эмоциональной скорлупе.

— А? — о чем она говорила? — Это что-то вроде врачебной терминологии, обозначающей дистанцию между тобой и твоими пациентами?

— О, нет. Это то, что сказала Лайла. Из-за этого мы и в ссоре.

Ссоре, о которой она мне ничего не рассказала.

— Она сказала, что у меня эмоциональная скорлупа, — Талия фыркнула. — Она была рада, что ты приехал в город, потому что с тех пор, как ты здесь, я за несколько дней проявила больше эмоций, чем за многие годы. Что бы это ни значило. Я постоянно проявляю эмоции, но, видимо, не те уродливые, которые она хочет видеть. Мы поссорились из-за этого. Вот почему мы не разговариваем.

Я коснулся её лица, большим пальцем провел по скуле. Но я держал свой гребанный рот на замке. Ей не понравится то, что мне придётся согласиться с Лайлой.

— Разве это похоже на эмоциональную скорлупу? — Талия вскинула руку, ее подбородок снова задрожал.

Мой большой палец продолжал поглаживать её кожу, а губы оставались сомкнутыми.

Талия изучала мое лицо, затем ее глаза расширились.

Проклятье. Мне не удалось от неё этого скрыть.

— Ты тоже так думаешь, не так ли? — её подбородок задрожал. — Что я живу в эмоциональной скорлупе?

— Нет, я не думаю, что ты живешь в эмоциональной скорлупе, — я взял её лицо в руки и притянул к себе для поцелуя. — Ты смеешься. Ты пыталась оторвать мне голову в тот день, когда мы ругались на ринге в спортзале. Радость. Привязанность. Уверенность. Ты проявляешь эмоции, Талли. Полагаю, Лайла имела в виду, что ты не всегда позволяешь другим видеть, когда тебе тяжело.

— Это не...

Я прижала палец к её губам.

— В качестве примера, ты только что трижды извинилась за то, что плакала.

Её лицо осунулось.

— Это моя вина, — сказал я. — Я признаю это.

Она насмехается.

— Как моя эмоциональная недоступность может быть твоей виной?

— Потому что раньше ты не была такой, — я грустно улыбнулся ей. — Помнишь, как ты пролила отбеливатель на мои любимые джинсы? Я нашел тебя в прачечной твоей квартиры, рыдающей над белым пятном размером с десятицентовую монету на коленке.

— Ты любил эти джинсы. Мне нравились эти джинсы. В них твоя задница выглядела фантастически.

Я захихикал.

— И я всё равно носил их, с пятном и всё такое.

Эти джинсы оставались со мной долгое время, в основном для того, чтобы я мог смотреть на это белое пятно и думать о Талии. Слишком много лет, слишком много стирок, и они стали настолько изношенными, что однажды, когда я работал во дворе, я порвал их на колене. Мне пришлось их выбросить. После этого я неделю был несчастным ублюдком.

— Я не хочу быть закрытой, — прошептала она.

— Опусти свой щит, любовь моя. Опусти руки. Полностью.

— Мне страшно.

— Озвучь свои страхи. Давай выпустим их наружу. Встретимся с ними лицом к лицу, вместе.

Ей потребовалось мгновение, чтобы встретить мой взгляд.

— Ты разобьешь мне снова сердце?

— Никогда.

Я лучше умру.

— Оставишь меня?

— Ни за что.

Не по своей воле. Я буду до самого конца.

— Перестанешь любить меня?

— Никогда, — моя любовь к ней была безгранична. Я буду любить её и в этом мире, и в следующем. — Никогда, Талли. Никогда.