И вот как подарок судьбы — за несколько дней до отлёта, когда билеты на самолёт лежали уже в кармане, «засветилась» эта поездка. Ехали как положено: по «бэтээру» сзади и спереди и пять машин под брезентовыми тентами посередине. Разместились в одной из них, вполне прилично устроились на каких-то ящиках, похоже, с консервами, два солдатика рядом, для личной охраны, и у каждого — по «калашникову» на коленях. И у самих — свой багаж, всё, что надо для съёмок. Две камеры, как всегда, под рукой. Не думали, не гадали, что в дороге, пообещанной быть спокойной, вдруг возникнет такой горячий «сюжет».
Возле самого перевала средь бела дня вдруг застопорили машины, и солдатики, эти двое, что на ящичках рядом сидели, подхватив свои «калаши», тут же высунулись из-под брезента, чтобы выяснить обстановочку. Тут она и «выяснилась» сама! Такое вдруг началось!.. Как Геннадий потом комментировал: «Держи шапки!»
Тут уж трусь не трусь, а работа прежде всего. Да и не было, впрочем, ни страха, ни паники, не успели, наверное: шевелиться надо было…
И Геннадий зашевелился. Минуты не прошло, как пальба началась, как они вслед за теми солдатиками повыскакивали из машины и за камнями залегли, а Геннадий — как только успел? — оторвался от них и вперёд, по камням, по камням, устремился к голове колонны, где вовсю уже шла стрельба. Тут же рядом с Павлом Сергеевичем и майор Чернов появился, вид воинственный, но встревоженный, обругав ни за что ни про что автоматчиков, приказал одному из них подстраховывать «этого сумасшедшего» — так Геннадия он окрестил, и, когда тот парнишка с автоматом наперевес побежал, прикрываясь за машинами, он кричал ему вслед: «За броню его, за броню, твою мать…» Рассердился, видать, на Геннадия. Ну а тот, будто и не было этой пальбы, приловчился в сторонке, за большим валуном и «стрелял» своей камерой, опустившись на одно колено, по своим успевал «строчить» и по тем, по чужим, что свалились, как снег на голову, из-за каменной этой гряды, но, нарвавшись на автоматчиков, прикрываемых пулемётным огнём с «бэтээра», тут же дрогнули и откатились назад. Но макушка горы, перевал этот чёртов, всё ещё продолжал огрызаться, то и дело выбрасывая на дорогу, точно жала, короткие сполохи огня, и в ущелье, с двух сторон стеснившем дорогу, стоял сплошной, незатихающий гул.
Укрываясь за вторым транспортёром, Павел Сергеевич с нарастающим беспокойством, подогретым тревогой майора Чернова, продолжал следить за Геннадием и, похоже, только теперь начал соображать, в какую серьёзную кашу они попали.
А с Геннадием Павлу Сергеевичу просто повезло. За два года совместной работы понял Павел Сергеевич, что Геннадий — оператор милостью божьей и не просто оператор-профессионал, отлично владеющий техникой таких на студии пруд пруди, — но ещё и документалист, хроникёр настоящий. А таким нужно просто родиться, это больше, чем оператор-художник, здесь, как говорят в Одессе, две огромные разницы, потому что так называемые художники, те, кто снимает игровые фильмы, это они могут, скажем, позволить себе такое: не пошёл, не сложился кадр — можно сделать дубль, даже два, даже десять. А у них, хроникёров-документалистов, такой роскоши нет и не будет, им такое даже в сказочном сне не снилось, потому что у них всё как в жизни — всегда один раз.
Так вот, Старостин Генка эту истину не только знал назубок — просто он не умел по-другому работать. И теперь он работал именно так: видел всё и всех и ни доли секунды не забывал о том, что секунды вот этой больше не будет, и не будет ни этих лиц, промелькнувших перед камерой, ни того стремительного, почти каскадёрского броска от машины к машине, от камня до камня, с автоматом наперевес, будто в кадре детективного фильма мелькнувшего; не успеешь, не схватишь — и всё это мимо пройдёт, всё останется там, за кадром, никакими дублями ничего уже не вернёшь.
Но картина, как Павел Сергеевич вскоре заметил, постепенно стала меняться, и ребята без прежней опаски, перебежками, по одному, подобрались вплотную к тому завалу, приумолкшему наконец, и теперь, наблюдая за ними, оказавшись вдруг без майора Чернова — тот мелькал уже там, на дороге, и грозил запоздало Геннадию кулаком, — Павел Сергеевич почти с отцовской тревогой подумал об этих мальчишках: все ли живы-то? Знал, конечно, что служба здесь не курорт, и рассказов успел понаслушаться разных, и ребят, побывавших в серьёзной работе, тоже пришлось повидать, но вот так, чтобы рядом, чтобы видеть всё это своими глазами, не умея, не зная, чем им помочь!..
А майору Чернову за эту поездку от высокого начальства на орехи досталось. За киношников, разумеется. Ну а им, в свою очередь, от майора. Напустив на себя командирскую строгость, хитроватый и добрый майор, при ближайшем, при низшем начальстве, с матерком, пошевеливая грозно афганскими усами, отчитал непослушных киношников, что сподобились лезть поперёд батьки в пекло, и грозился послать вслед за ними «телегу». Хотя сам-то при этом доволен был, потому что знал: лучшими кадрами своей будущей ленты два московских «артиста» будут ему, майору Чернову, обязаны. И орлам его тоже, для которых тот инцидент, к счастью, без потерь закончился.
А обещанная «телега», даже если она в самом деле покатит за ними вслед, что она им теперь! Оба живы-здоровы и везут вот такую ленту. Победителей-то не судят!
А в Ташкенте, куда прилетели они и потом целый день поджидали рейс на Москву, жарища стояла почти афганская. Изнывая от духоты и без дела слоняясь по аэропорту, Павел Сергеевич вслух делился с коллегой своими мирными планами, ну а самой ближайшей в его планах была поездка в Поволжск, потому что уже приближался день, ради которого он, Павел Сергеевич, вот уже десять лет, где бы ни был, куда бы ни заносила его судьба, всеми правдами и неправдами непременно ухитрялся вернуться в свой город, и теперь уже снова высчитывал дни и прикидывал, как и что нужно сделать, чтобы в пятницу выехать в Поволжск.
Последние несколько лет, с переездом в Москву, жизнь Павла Сергеевича проходила как бы в двух пространственных измерениях: наполовину он жил в Москве, а другой половиной продолжал оставаться в Поволжске — туда постоянно тянулась его душа. И не только из-за рыбалки, и не ради ухи, конечно, приезжал он каждый год по весне на этот всеми забытый остров. И не было для него отраднее тех минут, когда торкнется катерок в знакомый причал, когда выйдет он на желанный берег и отыщет глазами Михайлову лодку, привязанную к мосткам, и вздохнёт успокоенно: мол, на месте стоит, дожидается! И теперь добежать бы до крайнего дома, передать жене Михаила московских гостинцев: колбасы варёной батон да две-три пачки индийского чая — обменяться за перекуром столичными да деревенскими новостями, а потом подхватить вёсла и чайник с котелком — всё, что пожизненно прописалось у Михаила в чулане, и — вперёд!
Отчего это, в самом деле? Может, и впрямь прикипела душа к этому малому островку, уцелевшему в мировом пространстве, при великом и постоянно свершаемом круговороте, при неукротимо живущей в человеке страсти — что-то вечно менять на земле, перекраивать, переделывать, осушать одно, затоплять другое, — может, для того и сохранившемуся посреди воды и неба, чтобы заманивать его, Павла Сергеевича, к себе, чтобы в другие дни, в отдалении, ему постоянно чего-то не хватало: может, именно этого тепла, этого света от костра, этой ночи с огромным, распахнутым во все стороны небом и звёздами над головой, под которыми он ощущал себя то беспомощным и потерянным, оказавшимся здесь после кораблекрушения, то счастливейшим из счастливых от сознания неслучайности своего прихода в этот мир, неповторимости и значительности своей во вселенной. Вот узнать бы ещё, для чего это всё? Зачем пришёл сюда и что оставишь после себя на этой прекрасной земле?
И всё это свершалось здесь, в удивительной тишине, когда кажется, что себя самого, свою душу можно услышать и подслушать, как мысли созревают в слова, как приходят за ними то радость, то печаль, и всегда почему-то рядом, всегда друг за другом.
