— Уверена, — укоризненно проговорила та, — столь недостойная мысль никогда не приходила в голову преподобной матери. По крайней мере, осознанно.

Маршалл вновь разжёг свою вересковую трубку.

— Она полагала, что я кощуннил, дымя здесь.

— О Боже. Предвижу неприятности с ней. Обычно достаточно сложно сделать людей святыми. Но когда они считают себя много более святыми, чем когда-либо предполагалось для них Господом или Его Церковью, тогда поистине ужасная проблема — низвести их обратно к человечеству. — Она направилась к озарённой солнцем каменной скамейке. — У вас выходной, лейтенант, или вы прибыли по долгу службы?

— Боюсь, что последнее.

— Вы имеете в виду, что хотите, чтобы я… — Сестра Урсула подалась вперёд, и в её глазах почти незаметно вспыхнула искорка. Но внезапно она замолчала и снова выпрямилась. — Бог мой, я опять, — вздохнула она. — У нас, Невест Христовых, как справедливо именует нас та дама (хотя я и должна сказать, что нахожу это выражение куда более удобным в религиозной поэзии, чем при обычной беседе), есть свои недостатки. Вы знаете мой и продолжаете ему потакать. Но сперва скажите мне: как Урсула?

— Уже улыбается, и, знаете, по-человечески. А весит на две унции больше, чем Терри в её возрасте. Приходите посмотреть её.

— Постараюсь. — Когда Маршалл полез в карман, она улыбнулась. — Снимки уже есть?

— Нет.

Улыбка сменилась хмуро озадаченным выражением лица, как только она увидела, что он извлёк из кармана.

— Лейтенант! Я думала, вы самый стойкий из всех агностиков.

— Боюсь, я ношу эти чётки не в религиозных целях. Я просто хочу узнать, что вы можете о них мне рассказать.

Сестра Урсула долго ломала голову над этими искусно вырезанными бусами.

— Откуда они у вас? — спросила она, наконец.

— Что это? — возразил Маршалл.

— Чётки, — медленно проговорила она. — Но не Чётки с большой буквы. То есть, не обычный набор бусин, с помощью которого предаются медитации, размышляя о тайнах искупления в преданности нашей Благословенной Матери.

— Да? Я думал, чётки есть чётки.

— О Боже, нет. Известная молитва, открытая монаху Доминику, безусловно, создала самый распространённый вид чёток^[21], но есть и другие. Я знаю, например, про чётки Пражского младенца; и, полагаю, есть, конечно, тибетские и другие нехристианские чётки. Количество и расположение бусин, естественно, зависит от молитвы, в помощь чтению которой они предназначаются, а у этих чёток семь декад. Распятие, конечно, исключает что-либо ламаистское. Но что может символизировать семёрка. Семь таинств… Семь скорбей…

— Или что-то краткое семи, — предположила Конча. — У обычного розария пять декад, так что нужно три круга для всех пятнадцати тайн.

— Кратное… Да, спасибо, Мэри. Теперь я вспоминаю.

— Вы знаете, что это.

— Да. Это чётки Крестного Пути^[22]. На нём четырнадцать остановок, и их перебираешь дважды, размышляя за каждую декаду об одной остановке.

— Никогда о них не слышала, — сказала Конча.

— Я не удивлена. Один священник в Сан-Франциско придумал их лет сорок назад, чтобы многие калифорнийцы, жившие вдали от храма, могли вспоминать о Крестном пути. Но отец Харрис погиб при землетрясении, и традиция сошла на нет. Полагаю, она так никогда и не была формально утверждена Святым Престолом. Нет, конечно, это не значит, что её следует осудить. Любой волен произносить должные молитвы в той форме, что больше всего ему подходит.

Маршалл выглядел разочарованным.

— То есть вы имеете в виду, что тут всё в порядке? Они ортодоксально-католические?

— Быть может, не совсем ортодоксально, но, конечно, не еретические.

— Ох. Если бы они принадлежали какой-нибудт малой секте, это сильно помогло бы мне сузить круг поисков.

— Думаю, даже сейчас вы можете его сузить. Подобная традиция процветала всего несколько лет и практически только в одном городе. Дерево необычное, а резьба очень высокого качества; эти чётки, вероятно, исполнены по заказу и стоит немалых денег. Несомненно, они принадлежали одной из богатых покровительниц отца Харриса.

— Звучит логично, — кивнул Маршалл. — И если эти чётки чего-то стоят как произведение искусства, то это объясняет…

— Можно внести предложение? Оставьте их мне, и я покажу их сестре Перепетуе, которая знает о религиозном искусстве больше, чем я могу представить. Не удивлюсь, если она назовёт вам даже имя резчика и собственно тот период его работы, когда они выполнены.

— Спасибо. Попытаться стоит. — Он вручил чётки.

— И, лейтенант… Вы не станете мне ничего говорить об… обстоятельствах? — В её глаза вновь вспыхнули искорки.

— Конечно. Но там ничего интересного. Достойного вас, сестра. Просто нужно попытаться проследить бродягу, позволившего себя убить. Эти чётки — единственная нить, по которой мы можем установиьт его личность.

— Так-так… Нет! О, лейтенант, я стыжусь себя. Я уже год была добродетельна, не так ли? Мы добрые друзья, я люблю ваших детей и никогда не пыталась вмешиваться и раскрывать ваши дела за вас. Я даже заткнула уши в тот вечер, когда вы пытались рассказать мне о деле с отравлением Магрудера, и посмотрите, как прекрасно вы сами его раскрыли.

— Через три недели, — сказал Маршалл, — и готов поклясться, что вам не понадобилось бы и пяти минут, чтобы найти ключ в той нетронутой коробке спичек.

— Прошу вас. Не пытайтесь мне льстить. Это ваше дело — раскрывать преступления, а не моё. Я хочу быть добродетельной. Но я так долго была такой, что в итоге… зазудело.

— Мадам, после вашей работы год назад вы можете раскрывать мои дела в любое время, когда захотите. И если зудит, почему бы не почесать?

— Трудно объяснить… Но взглянем на вещи так. Вы знаете сестру Фелицитас. У неё есть порок; это любовь поспать подольше. Вы были бы… ну, можно сказать, что вы бы дали ей повод согрешить, предложив ей хорошую перину. Или сестра — нет, не буду называть имён; но вспоминаю двух или трёх, кому лишь дьявол способен оставить коробку шоколадок. Видите ли, правила ордена, не говоря о нашей собственной преданности вере, оставляют в нашей жизни немного места для того, что мир считает большими и серьёзными пороками. Так что мы начинаем осознавать важность остальных из Семи смертных грехов. Все признают зло Похоти, большинство людей опасаются Скупости, по крайней мере, на словах; но есть опасность для души и в Чревоугодии, и в Лености. И в Гордыне. Когда вы только что были столь добры, что сказали, будто я помогла вам… Нет, это ложная скромность, худшее проявление Гордыни. Когда я помогла вам, то очень гордилась тем, как я умна. Я почувствовала силу. Я даже, — опустила она глаза, — почувствовала власть над жизнью человеческой. И не хочу этого вновь. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы узнать то, что вам нужно, об этих чётках, но не хочу знать большего. Точнее, хочу, но не хочу этого хотеть.

— Хорошо. Но я тоже должен признаться. Весь последний год я надеялся как-нибудь соблазнить вас вернуться туда, где вы, думаю, на своём месте. Да, мне нужна была помощь с этими чётками, но я был рад ей, потому что это дало мне возможность предложить вам дело, требующее ваших специальных знаний. Это не так уж и важно, но если вы меня выслушаете и скажете…

— Нет, — твёрдо произнесла сестра Урсула. Мгновение они, полицейский и монахиня, сидели, глядя друг на друга серьёзно, словно несчастные влюблённые. Затем Маршалл улыбнулся.

— Хорошо. Но если дьявол когда-нибудь решит невыносимо искусить вас, я буду на его стороне. Наши силы потеряли прекрасного полицейского, когда вы решили надеть клобук.

— Спасибо. А теперь мне пора пытаться утешить сестру Пациенцию — или нет, в часовне ждёт та странная женщина.

— Что случилось с сестрой Пациенцией? — потребовала Конча. Для неё монахини, знавшие её с детства, были кем-то вроде тётушек.

— Боюсь, она довольно-таки раздосадована, и это понятно.

— Что случилось?

— Она транскрибировала шрифтом Брайля один из романов о докторе Дерринджере и написала наследникам Фоулкса. Известно, что подобное согласие всегда даётся автоматически, нужно просто получить формальное разрешение. Так вот, наследник ответил, что был бы рад, если слепые прочитают произведение его отца, и возьмёт стандартную сумму за переиздание.