– Что ты, Семён… что ты…

Она отталкивала его, слабо отбивалась, а губы и щёки подставляла.

– Сладкая… сладкая… Что ты, молодая, со стариком хорошего в утехах видела? – бормотал Семён, и Марья Алексеевна, разгорячённая поцелуями и ласками, не смогла противиться.

Семён ходил гоголем, посматривал на дворню свысока: не чета вы мне, холопы! Он по-прежнему пропадал в трактирах, кутил, играл в карты и всё больше проигрывал. Теперь он не нуждался в деньгах, влюблённая барыня была очень щедра.

Дворня всё видела. Мужики сквозь зубы матерились, бабы шушукались и жалели Петра Яковлевича: змею подколодную на груди пригрел! Однако барину никто не сказал и слова: Семёна боялись. Он стал дерзок и жесток. Если кто косо на него смотрел, псарь бежал к Марье Алексеевне: «Ладушка моя, Иван у меня кошель с деньгами украл!»

Барыня приказывала обыскать Ивана. Кошеля при нём не находили.

– Пропил, собака! – ухмылялся Семён. – Выпороть его!

Невиновного Ивана вели на конюшню и пороли только по высказанному подозрению, безо всяких доказательств.

Семён брал хозяйских лошадей, гнал их много вёрст без отдыха, пока они не падали замертво. Однажды он вывел из конюшни любимого жеребца Петра Яковлевича, вскочил в седло и хлестнул коня нагайкой.

Вернулся Семён через несколько часов. Жеребец был весь в мыле и дрожал. Он не смог дойти до конюшни, упал прямо во дворе и околел.

– Что ж ты, стервец, делаешь? – тихо и зло сказал конюх. – Загнал жеребца! Для тебя лошадь разве не тварь живая?

– Попрошу на «вы», – огрызнулся Семён, – я твой хозяин. Скажу Марье Алексеевне – получишь плетей досыта.

– Тьфу! – плюнул конюх. – Видали мы таких хо-зя-ев…

Семён протянул руку к нагайке и вдруг застыл с перекошенным ртом, увидев Петра Яковлевича. Тот стоял возле павшего жеребца и в упор смотрел на Семёна.

– Простите, Пётр Яковлевич, – пробормотал псарь.

Шубин не ответил. Взгляд его, гневный и одновременно брезгливый, Семёну не понравился.

«Видать, нашептал кто-то старому пню», – со страхом подумал он.

Через несколько дней Семён убедился: барин обо всём догадывался.

Горничная Глаша, помогая Марье Алексеевне надеть корсет и платье, обронила невзначай:

– Приказчик к Петру Яковлевичу вчерась приходил.

– Приходил и приходил… Мне-то что за дело? – равнодушно ответила барыня.

– И вы не хотите знать, о чём они говорили? – стрельнула хитрыми глазами Глаша.

Марья Алексеевна смекнула, что горничная узнала что-то важное.

– Говори скорее, что ты там услышала.

– Ой, барыня, – шёпотом начала Глаша, – барин-то с ума сошёл!

– Что за вздор! Он хоть и стар, но в здравом уме и твёрдой памяти.

– Слышала я, что Пётр Яковлевич хочет землю между крестьянами поделить,

Барыня в изумлении посмотрела на Глашу.

– Да ты врёшь, не может он так сделать! Пётр Яковлевич мне завещал всё, чем владеет.

– Стало быть, передумал. Доезжачий глаз с вас не сводит, денежки хозяйские тратит и…

– Замолчи! – Барыня вскочила с кресла и в волнении заходила по комнате. – Что ещё он говорил?

– Вот только это и говорил. Вам тоже оставляет сколько-то земли.

– Сколько-то! – воскликнула барыня. – Мне не нужна подачка, мне нужно всё! Вон иди… Нет, стой. Найди Семёна Ивановича, скажи, что жду его в роще. Конюху вели седлать Ласточку.

Глаша оказалась понятливой, кивнула и скрылась за дверью, вильнув косой.

Когда Марья Алексеевна прискакала в рощу, Семён поджидал её, прохаживаясь по тропе и держа под уздцы смирную кобылку.

– Сёма, беда! – бросилась к нему барыня. – Муж хочет обмежевать всю землю и поделить её между крестьянами.

– Та-ак… А тебя, значит, побоку?

– Он что-то узнал про нас или догадался. – Марья Алексеевна в отчаянии стиснула руки. – Что делать, Семён, ведь это ещё не конец. Он на этом не остановится и лишит меня всего.

– Мы что-нибудь придумаем… – пробормотал псарь.

– Ах, ну что ты говоришь, что здесь можно придумать? Лучше бы он умер!

– В самом деле, ему лучше умереть, – усмехнулся Семён, и так он это сказал, что Марья Алексеевна поняла: её любовник что-то задумал.

– Несчастный случай на охоте? – шёпотом спросила барыня и оглянулась. – Это можно устроить?

– Можно, только есть средство получше и понадёжнее – яд. Добавишь в кофе или чай, барин выпьет и уснёт навечно. Ты – богатая вдова. Соглашайся, ладушка, это так просто. Яду я достану.

Яд в имении был, им травили крыс и мышей в амбарах.

К отравлению Марья Алексеевна приступила не мешкая, опасаясь, что муж вскоре начнёт раздел земли, а всё имущество завещает воспитаннице Василисе.

Стоял прекрасный майский вечер. Барыня приласкалась к Петру Яковлевичу, была весела и оживлена, хотя и нервничала.

– Давай я сама приготовлю тебе чаю, – прощебетала она и отправила девку из комнаты: – Дуняша, иди в девичью, я сама поухаживаю за барином.

Она налила заварки из маленького чайника, добавила кипятка из самовара, сливок и кусок сахару, как любил Пётр Яковлевич, и подмешала яд.

– Благодарю, душа моя.

Марья Алексеевна смотрела, как муж пьёт мелкими глотками чай из чашки тонкого фарфора, и как будто впервые заметила, насколько он стар. Морщинистые руки подрагивают, борода и голова белые как снег. Ей на минуту стало жаль Петра Яковлевича.

«Дело сделано, не трусь», – сказала она себе.

– Почитай мне, как прежде бывало, – попросил муж.

Марья Алексеевна взяла томик Байрона.

Мне сладких обманов романа не надо,

Прочь вымысел! Тщетно души не волнуй!

О, дайте мне луч упоенного взгляда

И первый стыдливый любви поцелуй!

Пётр Яковлевич слушал с полуулыбкой, голова его клонилась всё ниже и ниже.

Пусть старость мне кровь беспощадно остудит,

Ты, память былого, мне сердце чаруй!

И лучшим сокровищем памяти будет —

Он – первый стыдливый любви поцелуй!

Марья Алексеевна замолчала. Муж не пошевелился и не сказал по обыкновению: «Продолжай, душа моя».

– Пётр… – тихо позвала она.

Пётр Яковлевич не ответил.

Барыня бросилась к нему, стала щупать пульс – и не почувствовала биения. Поднесла к его носу маленькое зеркальце – оно едва-едва запотело.

– Дуняша! – взвизгнула Марья Алексеевна. – Барин умер!

Похороны прошли скомканно и спешно, заговорщики торопились скрыть следы злодеяния. Марья Алексеевна к телу Петра Яковлевича никого не допустила, сама обмыла и обрядила его.

Гроб доставили в церковь для отпевания. Дьячок, хорошо знавший барина, подошёл проститься, наклонился и вдруг отпрянул.

– Отец Серафим! – закричал он. – Уж не примстилось ли мне, но барин вроде как живой!

Священник приблизился, долго стоял у гроба, разглядывая бледное лицо Петра Яковлевича, пощупал сложенные на груди руки.

– Холодные… примстилось, – наконец сказал он, крестясь. – Усоп барин, упокой Господь его душу.

Дьячок всё ещё продолжал сомневаться и говорил, что ясно видел, как барин моргнул.

– Почудилось тебе, усоп раб Божий.

Дьяк сослался на нездоровье и вовсе ушёл из церкви. Священник, получивший за труды щедрое вознаграждение от вдовы, отпел «усопшего». Марья Алексеевна в траурном чёрном платье, с покрасневшими веками, стояла рядом с Василисой у гроба, промокала слёзы платочком. Голосящую дворню в церковь не пустили, гроб поторопились заколотить.

– Ох, как жалко барина, – плакали бабы, – золотой был человек, каких ещё поискать. Скоропостижно скончался.

Кое-кто высказывал потихоньку предположения, что до гробовой доски довела хозяина его супружница. Другие говорили, что она не виновата, ведь барину было почти восемьдесят лет. В одном сходились: уж теперь вдова возьмёт всех в ежовые рукавицы, это не добрейший барин. Хозяйство развалит, прокутит вместе с Сёмкой-псарём, людей по миру с сумой пустит.