– Вернусь через час, – кричит она детям, когда те исчезают в направлении двора для прогулок.

– Как прошел урок? – спрашивает Сет.

– Кто-нибудь из них всегда делает что-то такое, что меня удивляет, – говорит она, собирая свои длинные седые волосы в пучок и закалывая их карандашом.

Сет видит, что Ниема устала. Ее воспаленные глаза обведены темными кругами, в каждом движении чувствуется непривычная тяжесть. Впервые в жизни ему кажется, что на нее давит возраст, вся эта вереница невидимых лет позади. Эмори права. Ниему что-то тревожит.

– А как ты себя чувствуешь? – спрашивает Ниема, которой становится не по себе от его пристального взгляда. – Странно было завтракать без Матиса сегодня утром.

– Мой отец прожил долгую жизнь, служа деревне, – машинально отвечает Сет. – Я горжусь им.

– Это же я, Сет, – говорит она тихо. – Мне-то ты можешь признаться, что тебе грустно.

– Пропал его кристалл памяти, – выпаливает вдруг он, и в каждом слове сквозит боль. – Аби говорит, что он утонул в океане.

– Правда? – напряженно отвечает Ниема. – Мне так жаль, это ужасно. Даже не представляю, каково тебе. – Она кладет руку на сердце. – Мы сами будем рассказывать его истории друг другу. Так мы сохраним его воспоминания живыми.

Он отворачивается, чтобы скрыть чувства, и вытирает слезы. Ниема ждет, не скажет ли он еще что-нибудь. Но Сет, как я уже говорила, лучше сделает вид, что никаких чувств не существует, чем станет говорить о них. Так же было, когда умерла его жена. Он неделями носил с собой ее камень, каждую свободную минуту переживая фрагменты их совместной жизни. В кругу друзей он притворялся, что с ним все в порядке. Он смеялся, шутил и работал, как всегда, как будто ничего не случилось.

Из этой колеи его выбила Эмори.

Однажды он увидел, как дочь бежит по двору, а ее непокорные кудряшки треплет ветер. Только Джудит умела укрощать эту огненную гриву, и напоминание об этом едва не разорвало ему сердце. Сет упал в обморок, а когда пришел в себя, то заплакал и не мог остановиться целый месяц.

– Я хочу, чтобы вечером ты отвез меня на маяк, – говорит Ниема, меняя тему разговора. – Мне нужно провести один эксперимент, очень срочный.

Сет мысленно вздыхает. У Ниемы есть личная лаборатория на маяке, в которой он никогда не был. Каждый раз, когда он привозит ее туда, она работает всю ночь, а он спит в лодке, а утром отвозит ее назад, в деревню. При этом он всегда просыпается с таким ощущением, будто кто-то стиснул его в кулаке и выжал, как лимон. Вчера он провел на пирсе всю ночь и сегодня надеялся выспаться в своей постели.

– Когда ты хочешь ехать?

– Перед комендантским часом. На ночь я тебя освобожу.

– Встретимся на пирсе, – соглашается он.

Голый Адиль сидит у ручья и точит камнем свой нож, поглядывая на лошадей, которые играют в грязи на берегу напротив. Бегущая вода холодит ему ноги, а его мысли витают где-то далеко. Он так исхудал, что стал похож на вязанку дров, обернутую простыней.

За пять лет изгнанничества он вдоль и поперек обшарил весь остров, останавливаясь лишь для того, чтобы посмотреть кристаллы с чужими воспоминаниями, которые находил в развалинах; на это у него уходило, как правило, несколько дней, после чего он возвращался из их яркого динамичного мира в свою убогую жизнь.

Он бы давно покончил со всем этим, если бы не его ненависть к старейшинам, особенно к Ниеме. Только надежда освободить когда-нибудь своих друзей от ее издевательств дает ему причину, чтобы жить. Эта надежда и отравляет, и поддерживает его.

Адиль пробует нож на большом пальце и, увидев кровь, довольный, бросает камень в ручей.

– Сегодня вечером Ниема едет на маяк, – звучит в его мыслях мой голос. – Я приготовила тебе лодку. Она в бухте, недалеко отсюда. Я хочу, чтобы ты взял ее и поехал туда и встретился там с Ниемой.

Он удивленно моргает, услышав это от меня.

Ниема хотела, чтобы его изгнание было полным, и запретила мне говорить с ним без крайней необходимости. За последние два дня это уже второе мое известие ему, что вдвое превышает количество наших контактов за предшествующие пять лет.

Адиль хочет ответить, но слова застревают у него в горле, отвыкшем говорить. Тогда он опускается на колени, лакает прямо из прохладного ручья и пробует снова.

– Ты знаешь, что я сделаю, если подойду к ней близко, – говорит он, откашливаясь на каждом слове.

– Я слышу все твои мысли, Адиль, – говорю я. – Я знаю, о чем ты мечтаешь. И еще я знаю, что это не бравада.

– Тогда почему ты хочешь, чтобы я оказался там? – подозрительно спрашивает он.

– Сегодня вечером Ниема планирует провести эксперимент, который, по ее мнению, должен обеспечить лучшее, более спокойное будущее. Шансы на успех невелики, зато неудача вызовет цепочку катастроф, которые уничтожат всех обитателей этого острова в течение шестидесяти одного часа.

Адиль берет нож и смотрит на кривое отражение своего лица в клинке. Его начинает бить сухой кашель, брызги крови падают на металл.

– То есть ты хочешь, чтобы я убил ее до начала эксперимента, да? – понимает он, вытирая большим пальцем кровь.

– Я не способна хотеть, – напоминаю я ему. – Я создана, чтобы выполнять правила Ниемы, а ее правила требуют, чтобы я защищала человечество от любой угрозы.

– Даже если эта угроза исходит от самой Ниемы?

– Даже если эта угроза исходит от самой Ниемы, – подтверждаю я.

Клара бросается вперед и ловит Хуэй за руку, когда камни уже катятся у той из-под ног и с грохотом осыпаются с крутого обрыва слева от них. Крепко обнявшись и спрятав лица на плече друг у друга, подруги слушают звуки камнепада, а когда все стихает, обе нервно окидывают взглядом бескрайнюю равнину, которая лежит далеко внизу, словно лоскутное одеяло.

– Нет, – говорит Хуэй, качает головой и снова отводит взгляд от открывшейся им картины.

Хуэй никогда еще не бывала выше третьего этажа общежития и не знала, что она, оказывается, очень не любит высоту.

Кальдера уже рядом, но козья тропа здесь круче, чем в других местах, а почва очень коварна. Тея уже ушла вперед и почти растаяла в мареве, дрожащем над горячими камнями, а Хуэй и Клара все копошатся позади нее. Солнце едва перевалило за полдень, и сейчас самое жаркое время дня. Кажется, что их покрытую волдырями кожу отделяют от раскаленного светила считаные дюймы, а единственная на всю округу тень – лишь та, которая тянется по пятам за ними.

Клара, впрочем, справляется, а вот Хуэй тяжело дышит и едва переставляет ноги. Ей нужен отдых, но она стесняется попросить об этом Тею. Я предлагаю замолвить за нее словечко, но Хуэй отказывается. Обычно я не обращаю внимания на подобные мелочи, но пульс у Хуэй нормальный – с учетом нагрузки, – сердцебиение ровное, дыхание незатрудненное. Мне вменено в обязанность наблюдать за самочувствием жителей деревни, но, пока прямой угрозы здоровью нет, я позволяю им поступать по-своему.

– Ну как, лучше? – спрашивает Клара подругу и, лишь убедившись, что та твердо стоит на ногах, отпускает ее руку.

– Ненавижу высоту, – отвечает Хуэй.

– Понятно, – соглашается Клара и протягивает Хуэй фляжку с водой.

Та отказывается:

– Мы и так отстали.

– Ну и что, мы же знаем, где вулкан, – с готовностью отвечает Клара. – Переведи дух. Когда придем, тогда и придем.

Хуэй с благодарностью принимает фляжку из рук подруги и делает глоток. Тепловатая вода течет у нее по подбородку.

Пока она пьет, Клара оглядывает участок под ними в поисках вагона, в котором они провели ночь, но тот словно растворился в коричневых и зеленых оттенках земли и леса. Между ними и лесом кружит орел, поднимаясь в том же восходящем теплом потоке, который обдувает сейчас лицо Клары.

Она сияет от восторга, у нее кружится голова от всего, что с ней происходит.

Всю свою жизнь она просыпалась в деревне и засыпала в деревне, даже не подозревая, что может быть по-другому. Но за последние дни она увидела темные леса и золотые пляжи, шахты, полные летучих мышей, и песчаные бухты, где резвятся дельфины.