— Всевышний просто поднял его в свою ладонь, да и перенес в сопредельный сосуд, — сказал сердитый Дубан, — с чего бы, о, женщина, ему крушить столь прекрасное творение рук человеческих?

— Содом с Гоморрой, он, между прочим, ликвидировал, — заметила Алка.

— Сие совсем другое дело, — отрезал Дубан, — те города погрязли в таком разврате, что даже воздух над ними почернел! Что же до Ирама, то как может он погибнуть, когда он — ось, вкруг которой вращаются миры? Впрочем, что ты понимаешь в этом, о, дочь дочери дня!

— В пределах библейского узуса такого понятия, как Ирам, нет, — пожала плечами Алка, — тем более, в качестве оси, вращающей миры. Еще в дополнительных источниках, между прочим, излагается версия, что Ирам был разрушен джиннами, восставшими против Господа. Ибо именно здесь окопались они для своей последней битвы…

— Ах, да! — хлопнул себя по лбу Шендерович, — джинны! Давайте, ребята, шевелитесь! У нас еще джинны на повестке дня.

— Мишка, — удивилась Алка, — ты что, совсем крышей поехал?

— Я, между прочим, царь времен, — сухо ответил Шендерович.

Он задумался, рассеянно озирая горизонт.

— Впрочем, — сказал он, — джиннов можно отложить назавтра. Быть может, это и произведет на диван не слишком благоприятное впечатление, однако ж, меня оправдывает то, что Масрур временно вышел из строя.

— В самом деле? — холодно спросила Алка и обернулась к Гиви, осознав, наконец, его присутствие, — А, это ты! Привет! Послушай, ты хоть мне скажи, что он несет такое? Это ж болезненный бред!

— Он царь, — вздохнул Гиви.

— Да? — опять удивилась Алка. — а я тогда кто? Королева испанская?

— До сей поры ты была суккубом, о, мерзкая, — неприязненно пояснил Дубан.

— Еще один псих, — флегматично констатировала Алка.

Они приближались к дворцовым воротам. Небо совсем посветлело, чистые краски утра плясали на зеленых террасах, уступами спускающихся с гор, в узких переулках протяжно кричали водоносы…

— Так все же, — поинтересовался Шендерович, — как ты сюда попала, дщерь дня?

— Чтоб я знала, Миша! Стою я себе в музее, и тут подходит ко мне этот тип…

— Красавец? — оживился Гиви, — Смуглый? В белом костюме?

— Ну, не то, чтобы красавец, но в общем ничего себе… Представляешь, он меня сразу узнал. Поскольку слышал мой доклад на семинаре у профессора Зеббова. Сказал, что он тут работает над одной очень интересной темой, но возникли некоторые сложности. Он, понимаешь, побоялся советоваться с местными коллегами, поскольку у него уже один раз уперли одну красивую гипотезу, а ему позарез надо с кем-то проконсультироваться. А тут я подвернулась! Представляешь! А мне что, жалко? До вечера еще полно времени, почему человеку не помочь? Тем более, он и живет неподалеку от этого музея… в общем, пришли мы, сунул он мне какой-то клочок пергамента, попросил прочесть вслух — ну, как бы сверить трактовку. Там на арамейском было… я читаю, а потом гляжу, он что-то делает! Возится на полу. Я гляжу, а он пентакль чертит. Вокруг меня. Так странно мне стало, Миша… Я замолчала, а он на меня руками машет — читайте-читайте! Я начала читать, а тут пентакль этот как вспыхнет синим огнем. Р-раз!

— И?

— И все. Пришла в себя, огляделась, ну, вот и вы тут… более, чем странно, не правда ли? Так зачем ты меня в эту тряпку завернул, Миша?

— Чтоб не простыла, — неопределенно ответил Шендерович.

Алка пожала белыми плечами.

Караульный, взяв мандат и низко поклонившись, открыл калитку.

— Лицо-то хоть прикрой, — буркнул Дубан.

Алка изумленно оглядывала дворец, сверкающий в лучах восходящего солнца.

— Это и вправду твое, Миша? — удивленно осведомилась она.

— Мое-мое…

— А как…

— Погоди ты! — отмахнулся Шендерович.

Он замедлил шаг и жестом велел остановиться остальным. Гиви заметил, что он озабоченно поглядывал на Алку, что-то бормоча себе под нос. Потом хлопнул в ладоши. Двое стражников из караулки оставили свой пост и кинулись на зов.

— Вот эта, — проговорил Шендерович, показывая на Алку, — бывшая суккубом, а ныне принявшая человеческий облик и лишенная силы своей благодаря моему искусству, так вот, данной не властью царя времен, приказываю — доставьте ее в женские помещения, да поскорее, да закройте на замок, да приставьте к ней не мужчин и не евнухов даже, но женщин, числом дюжина, причем постарше ее, да подурнее: такие не дадут ей себя вокруг пальца обвести, ибо невзлюбят ее так, что никакие суккубьи чары не помогут!

Алка вздернула голову.

— Миша, — спокойно спросила она, — так ты все-таки совсем с ума сошел?

Шендерович пожал плечами.

— Ты уж прости. Это временная мера — мне на джиннов идти, а Масрур и так еле дышит. А если ты вновь осуккубишься — как мне тогда без военачальника? Вот увидишь, разгоним джиннов, вернемся, я тебя выпущу, будешь делать что хочешь! В пределах разумного, конечно! Да шевелитесь же, дети дочерей виноградника! Пока она в себе, она вам ничего не сделает.

Стражники опасливо зашли с боков и подхватили Алку под мышки.

— Миша! — торопливо проговорил Гиви, — ты делаешь глупость. Зачем ты с ней так!

— Ничего личного, — Шендерович вздохнул, — политическая необходимость. — Он хлопнул Гиви могучей рукой по плечу. — Да это ж ненадолго. Ну, посидит, позлится, кто ж ее обидит?

Алка медленно плыла к женским помещениям, оглядываясь через плечо и меряя Шендеровича уничтожающим взглядом.

— Я, конечно, постараюсь позабыть этот твой странный поступок, — любезно улыбаясь, сообщила она, — но не уверена, что смогу это сделать.

— Да ладно, — отмахнулся Шендерович.

— Миша? — укорил Гиви, — ну зачем ты так? Нехорошо. Может, давай, ее в мой гарем определим? Я за ней присмотрю! А, Миша?

— Потом, друг Гиви, — отмахнулся Шендерович, — потом разберемся.

Алка вновь обернулась и, окинув взглядом на сей раз Гиви, презрительно и громко расхохоталась.

— Так значит, у тебя тоже гарем? — во весь голос просила она, — надо же, какая удача! Ну и что ты с ним делаешь? Или он — с тобой?

Гиви стоял, втянув голову в плечи, ощущая, как краска стыда заливает лицо. Наконец, он поднял глаза, чтобы столкнуться с сочувственным взглядом Дубана.

— Чтобы расколдовать суккуба, — негромко сказал звездочет, — надо сего суккуба любить искренне и всем сердцем. А он не может не ответить на твою любовь просто по своей суккубьей природе. Но, будучи расколдован, он уже не является суккубом, а, следовательно, способен любить, ненавидеть и презирать по воле своей… Вот такая печальная история, о, мой друг везирь.

— Да, — согласился Гиви, — очень печальная история.

— Ты грустен, о, повелитель, — сказала танцовщица Зейнаб. — Чем мне развеселить тебя?

Гиви вздохнул.

Нет, конечно, приятно, когда к тебе обращаются «повелитель». И девушка хорошая… и зовут ее красиво. Интересно, что там Алка делает, в этом Мишином гареме…

— Быть может, станцевать тебе танец с колокольчиками?

— Станцуй, — меланхолично согласился Гиви, — красивый танец…

— Или спеть тебе песню?

— Спой…

— Или сыграть на лютне? Или и то и другое сразу?

— И то и другое сразу, — махнул рукой Гиви.

— Между прочим, — Зейнаб пожала круглыми плечами, — что бы там ни говорила Ясмин, эта лукавая, эта хитрая, я беру высокие ноты так, как ей и не снилось…

— Это какая Ясмин? — вяло поинтересовался Гиви, — такая брюнеточка?

— Ну, такая, — Зейнаб призывно шевельнула бедрами, — с отвислым задом…

Гиви мрачно поглядел на Зейнаб. Местные знатоки женской красоты предпочитали пышные формы. Гиви подозревал, что на этот счет в гареме существуют весьма строгие правила отбора персонала. Зейнаб исключением не была.

— Не даром меня прозвали Зейнаб-лютнистка, о, повелитель — пояснила Зейнаб, многозначительно лаская тонкими пальцами гриф лютни.