Она выдернула из сумочки платок. Серебряный флакон, конверт, две скомканных записки веером рассыпались по паркету. Я поднял.
— Merçi. Конверт оставьте у себя, там билеты на утро: мой и ваш. Это будет залогом, что вы явитесь во-время. С вас всего станет. Но вы не пойдете на то, чтобы меня подвести.
— Если бы я даже не приехал, я не подведу вас. Билеты! Вам! Когда вас знает весь Петербург.
— Во-первых, я не знаю даже куда ехать. Не смейте смотреть! Спрячьте конверт сейчас же. И... отчего вы тут стоите, я не понимаю. Надя давным-давно уже ждет у аркады... Вы уже забыли. Вы начинаете акт — с Соризмондой. Это он называет: знать роль!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На Петербургской стороне, по проулкам, темнели уже сном окна. Здесь, как в провинции: тихо. Рано ложатся спать. Я выехал на Гесслеровский почти в полночь.
В окне Маргариты — свет. На опущенной ровным раскатом шторе лежала спокойная и большая тень фикуса: фикус не отодвинут — все благополучно. Ждут.
На условный стук открыли сразу: когда входишь по лестнице — слышно.
— Иван Николаевич здесь?
— Нет до сих пор. Мы и то беспокоимся, не случилось ли чего. У меня Эсфирь, она вместе с Иваном Николаевичем сегодня приехала из Выборга.
Мы проходим коридором. Маргарита сзади меня говорит, слегка задержав дыхание:
— А Муся, знаете...
— Приехала?
— Нет. Муся арестована в Одессе. И, кажется, как-то... трудно арестована.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дверь в спальню открыта. За ширмой, на диване, большом с высокою спинкой, собравшись в комок, — Химера-Эсфирь, худая, со странным, прозрачным, как у горбатых (хотя она и не горбата), лицом.
— Куда ж вы Ивана Николаевича задевали?
— Не знаю. И мне бы его надо. Он обещал к одиннадцати быть, а сейчас уже первый час. Спать пора: Маргарита мне уже стелит в ванной. Ехали плохо, не выспалась.
Она потянулась сухим хрупким телом и встала.
— Вот незадача! Хорошо еще я Егорова, Васнюка и Кареева не вызвал.
Она обернула голову и насторожилась.
— А зачем?
— На совещание.
— Какое совещание?
— Да... по нашему плану.
— Что вы выдумали загадки загадывать. Что за план?
— Разве Иван Николаевич вам не говорил ничего?
— Он мне говорил много; слава богу, мы почти что вместе живем. Но о никаком плане.
— Зачем же вы приехали?
— Вот любопытный, — рассмеялась Химера. — Не для ваших прекрасных глаз, конечно. Мало ли какие у меня с ребятами дела. Кстати, не нужно ли вам чего-нибудь за границу? Через недельку я собираюсь... к «отцам».
— Как же мне теперь поймать Ивана Николаевича?
— Мы с ним на завтра сговорились на всякий случай. Он даст сюда знать. Заезжайте, я передам Маргарите.
— Завтра? — Я вспомнил «Марфинькину программу»... — Завтра — я вроде как бы в репейной заросли. Выдираться придется.
— Не с самого же утра?
— В том-то и ерунда, что с утра-то я хуже всего и занят. Конечно, я смогу быть в любое время, если твердо назначен будет час. Но утром мне обязательно надо в одно место заехать.
— На какой улице?
— Сейчас посмотрим — я еще и сам не знаю. — Я достал из кармана конверт: в конверте два бристольских листка, печатных славянской вязью.
«Его Высочество, Принц Александр Петрович Ольденбургский просит Вас пожаловать на освящение и открытие клиники кожных болезней, основанной при Институте экспериментальной медицины, на средства коммерции Советника г. Синягина». Это на Каменноостровском, значит. — «Начало священнослужения в 10 ч. утра. Форма одежды: для гг. военных — мундир, при орденах; для гг. штатских — фрак».
— Шикарная у вас конспирация — хотя и противно с такой швалью знаться. К одиннадцати кончится?
— Вряд ли. После обедни — завтрак, а я еду не один.
— Тут ничего не сказано о завтраке, — лениво сказала Химера, поднося под абажур, к свету лампы тонкий золотообрезанный картон. — Дайте, пожалуйста, с комода — скляночка там, с моим лекарством. А вы не можете не ехать?
— Конечно, не поеду, если нельзя устроить иначе.
— Устроим. Ну, скажем, после трех. Я предупрежу. Здесь?
— Добре. И вы приходите.
— Я спрошу Ивана Николаевича, удобно ли... Ведь не случайно он мне ничего не говорил. Держите ваши билеты. — Она вернула конверт и быстрыми пальцами стала подкалывать растрепавшуюся прическу.
— Трамваи еще ходят? Марга, я больше ждать не могу. Еду.
— Ты же мне сказала — постелить.
— Я? Разве я так сказала? Нет, мне обязательно нужно... И сейчас: там в половину первого запирают ворота... Придется на извозчике... Надо пройти раньше, чем дворник на дежурство выйдет... Я эту книжку захвачу, можно?
Она повернула к Маргарите корешком взятую со стола книгу.
— Что тебе вздумалось! «Плодоводство»?
— Я верну завтра. Ну, до скорого.
Кивнула головой, не глядя. Вышла.
Стукнула дверь; с наружного хода проскрипел блок.
— Вот сорвалась, комик! — покачала головой Маргарита. — Всегда она такая несуразная. Пойдем чай пить. Может быть, Иван Николаевич еще и подойдет.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Иван Николаевич не «подошел». В прихожей, на подзеркальнике, лежала забытая Химерой книга.
ГЛАВА VII
ОСВЯЩЕНИЕ
Княгиня Марфинька оглянула меня подозрительно с головы до ног.
— Вы чудесно выглядите сегодня. Не так, как всегда. Где вы вчера были?
— У знакомых.
— Говорите прямо: у женщины.
— Нет.
— Выдумщик! Такие глаза бывают только после того, как... Я не поеду с вами.
Она скомкала платок и села, капризно закинув нога на ногу. Я сел насупротив. Книгиня права: ехать надо не раньше, как через десять минут: надо же чем-нибудь занять это время. У каждого свой стиль: она выбрала себе стиль несносной женщины. Это хорошо, это дает право не слушать.
Я просчитал: она говорила что-то — не десять, но пятнадцать минут. Через пятнадцать минут посветлела, припудрилась, протянула руку для поцелуя и велела подавать автомобиль.
— Сегодня вы не попадете ни к каким этим вашим знакомым... Вы помните нашу программу: я не отпущу вас. Едем же! Вы заставляете меня опаздывать.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Шофер не сразу нашел проулок, с Каменноостровского выводящий к Институту экспериментальной медицины. И то сказать, проулок этот — затерянный и глухой, меж высоких парковых заборов.
Марфинька откинулась вглубь лимузина.
— Бог мой! Какая дикая глушь. Здесь не грабят?
— Только не сегодня, княгиня. Вы видите, охрана...
В конце тупика, шеренгой выстроились, против ворот с десяток извозчичьих саней. Чей-то автомобиль, торкаясь колесами заднего хода о свежесгребенные снежные кучи, заворачивал в узорчатые, скосившиеся на петлях ворота. Наш шофер дал гудок, и дворник, качая огромным воротником вз’ерошенной бараньей шубы, снова навалился руками и животом на отклонившуюся, сузившую проход, створу.
У под’езда нового здания, от которого только что от’ехала обогнавшая нас машина, — кто-то в цилиндре и легком не по сезону пальто расплачивался с извозчиком. Когда мы поравнялись с ним, Марфинька, вздрогнув, схватила меня за руку.
— Ваш двойник! Смотрите. Имени нет.
Он был похож. В самом деле. Совсем. Мои темносерые глаза и овал лица, и разрез губ, чуть прикрытых усами, и посадка головы, и наклон плеч... Только подбородок — открытый у меня — был прикрыт белокурой, остро и свежеподстриженной бородкой. Но подбородок раздвоен, наверное.
Он приподнял, вежливым и изящным поклоном — цилиндр. Марфинька ответила на поклон, спросив меня быстрым шопотом:
— Кто это?
