В палате, где лежал Решетников, с порога чувствовался нарушенный режим. Больные, плесневевшие от скуки, поворотились к новенькому. А тут еще Скачков! Его узнали тотчас и завозились, ожили на всех кроватях. На подоконнике, забытый всеми, еще, казалось, не остыл от всех волнений матча невыключенный маленький приемник.

Из операционной Алексея привезли с ногой в бинтах и гипсе, похожей на большое белое бревно. «Да, худо дело, — поморщился Скачков. — Теперь как пить дать до конца сезона, а то и больше…»

Медицинская сестра макала ватку в блюдечко и протирала Алексею воспаленное лицо. Он уже опомнился от боли, лежал затихший, утонул в подушках. Скачков остановился, подождал, пока управилась сестра.

Решетников узнал его не сразу. Но вот глаза его ожили, заметались, он быстро отвернулся и, стиснув зубы, щекою промакнулся в подушку.

— Ведь черт же его знал! — проговорил Скачков, покаянно касаясь руки поверженного Лехи. Подали табуретку, ткнули сзади в ноги, он сел, свалил на тумбочку пакет, коробку и подхватил сползающий с плеча халат.

Решетников собрался с духом.

— Ладно. Чего уж…

— Тут я вот апельсинчиков… — Скачкова раздражало, что пялятся на них, глазеют со всех коек.

— Вали в тумбочку, — равнодушно сказал Решетников. — Там ребята еще принесли.

— А тут вот шоколад. Ты жуй, копи мощь.

— Теперь я накоплю! — невесело скривился Алексей.

— Так вот же… — огорченно произнес Скачков и удержался, чтобы не вздохнуть, как по покойнику. Конечно, плохо дело, что и говорить. С ногой теперь до самого конца сезона, а там зима, а там… В таком возрасте да вдруг такие перерывы! Потом, хоть и подлечишься, останется одно: костылик в руку и по билету на трибуну. Как сегодня Маркин! И вот орет, беснуется битком набитый стадион, а ты с костыльком между колен, на руки подбородок, сидишь и смотришь, и все как будто бы по-прежнему, но только совсем другие топчут мягкое ухоженное поле, где пролетела, отшумела навсегда твоя так быстро закатившаяся юность. А может быть — и так еще: не сразу соберешься с духом, сядешь на трибуну, а оставаться станешь дома, у телевизора, с ребенком на коленях… «Интересно, — подумал вдруг Скачков, — у Лехи-то…»

— У тебя кто: пацан, девчонка? — спросил он, будто знал, что кто-то у Решетникова есть, но только он забыл, кто именно.

Решетников поморщился и посмотрел на свою уродливо увеченную ногу.

— И пацан, и девка. Ревут поди сейчас.

— Да… — вздохнул Скачков и помолчал. Представил, как переживают за отца мальчишка и девчонка, а жена, быть может, сейчас бежит на телеграф, на переговорный, а может быть, ждет не дождется, когда откроют утром кассы «Аэрофлота».

— Ну, поправляйся. — Придерживая за полы наброшенный халат, он встал. — Я еще забегу.

— Бывай! — Решетников чуть шевельнул покоившейся на подушке головой и приподнял ладонь. Скачков пожал ее без всякого усилия. В больничном белье, на больничной койке Решетников казался слабосильным, хотя всегда был мускулистым, будто литым парнищем килограммов на восемьдесят пять.

— И здорово-то, знаешь, не того… — попробовал Скачков утешить на прощанье. — Оно, конечно, хоть кого коснись, но все же…

— Иди, иди, — с усмешкой покивал Решетников. — У нас же знаешь: при любой погоде.

— Вот именно!.. Ну, будь здоров. Я как-нибудь еще зайду.

— Геш, — позвал Решетников, — говорят, отвальную сыграл?

— Да как сказать? — Скачков остановился. — Может, и отвальная получиться. Но в Баку уже не лечу.

— Что так?

— Да дела. Всякое там…

— А нога?

— Болит. И мешает, знаешь… Заметил, наверное, сегодня?

— А ну-ка покажи.

Скачков уселся, задрал штанину.

— Ух ты! Кто это тебя? Фохт?

Со всех коек потянулись головы, кое-кто подшлепал босиком, в одном белье, Скачков опустил ногу.

— У баб, — сказал Решетников, — видал? В палец жилы надуваются. У тебя, по-моему, такая же штука.

— Так вот…

— А игрушку вы сегодня провели прилично. Особенно концовочку рванули.

— Старались, — улыбнулся Скачков.

— Дома вам нельзя было проигрывать, — серьезно сказал Решетников. — До финала вы нынче доберетесь — это точно, Геш. Ну, а там…

— Брось загадывать. Не дело.

— Я по игре смотрю.

Провожая его, Решетников беспомощно заозирался, пытаясь приподняться и лечь повыше. Скачков вернулся и подбил подушку.

— Спасибо, Геш… А что, «Сухой» у вас так и не просыхает? Какую он вам штуку проворонил! А? Безногий бы забил.

Скачков уже не помнил зла: матч выиграли все равно. Представил пьяного, несчастного Федора и — жалко стало.

— Что сделаешь? Кончаемся мы, Леха. Все кончаемся.

— Футбол-то не кончается! Какие пацаны растут! На воротах у вас стоял: откуда только взяли! И тот, по краю, — тоже ничего.

— Белецкий? Белецкий ничего. Играть будет.

— И здорово будет. А нашего усек? Как он мне выкатил на гол! Это же уметь, сообразить надо… Вот будут пацаны играть! А? Куда нам!

— Вот, самый стариковский разговор! — Скачков рассмеялся. — Ладно, побежал я. Будь здоров!

Он занес с улыбкою ладонь, Решетников свою подставил, — они ударили и тряхнули на этот раз крепко, как будто расставались там, на поле, после финального судейского свистка.

— Сколько там? — спросил Скачков, когда приехали, остановились у подъезда и он открыл дверцу, чтобы при свете лампочки вверху увидеть цифры на таксометре.

— Да что ты, Геш! — обиделся шофер. — Скажешь тоже!

— Брось, брось! — запротестовал Скачков. — Вот еще!

— Ладно, давай тогда рублевку, что ли.

— Возьми вот… — Скачков вывернул карман и быстро сосчитал, что осталось. — Два… Сколько тут? Вот, два с полтиной. Бери, бери — ничего!

— Ну, спасибо, Геш. Бывай здоров! Говорят, не летишь завтра? На тренерскую переходишь?

— Вот телеграф! Подумать не успеешь… — изумился Скачков, вытаскивая за собою из машины сумку. Шофер засмеялся и захлопнул дверцу. Машина отъехала.

Высоко вверху во всех окнах квартиры горел свет, я он только сейчас спохватился, как долго задержался после матча.

Дверь он отомкнул бесшумно, неслышно приоткрыл, но не успел ступить через порог, навстречу вылетела Клавдия, уже навеселе, нарядная, очень красивая.

— Приветик! — накинулась, не дав поставить сумки, — Ты попоздней не мог?

Из комнаты, откуда она выскочила, наплывал табачный дым, смеялись и галдели подвыпившие гости. Скачков, устало поднимавшийся на плавном тихоходном лифте, с порога угадал тот ералаш в квартире, когда все за столом перемешались, пьют без тостов и курят, курят без конца, гася окурки где попало. Сама Клавдия была возбуждена, глаза блестели. Скачков догадывался, что завелись они еще все там, на стадионе, а сразу после матча расселись в несколько машин и к ним: шуметь, горланить, праздновать. Зазвенела гитара. Взрыв хохота покрыл и заглушил пение.

— Кто там опять? — спросил Скачков.

— Опять! — передразнила Клавдия, забирая у него из рук сумку. — Можно подумать… Опять!

— Так кто там?

— Геннадий Ильич, успокойтесь, пожалуйста! Все приличные люди. Хотят, кстати, помочь тебе. Так что меняй свою кислую физиономию, я тебя в таком виде не пущу. Сегодня, может быть, еще Сашка Боксерман заскочит. Он обещал. И мне обещал, и Валерии.

— Польщен! — хмыкнул Скачков.

— Свою иронию можешь оставить при себе! — осадила его Клавдия. — Видали его… Все-таки где ты был так долго, не скажешь? Его ждут, ждут, а он…

— Так, понимаешь, штука одна… — объяснил он негромко. — Заехать пришлось в одно место.

Она стала рыться в сумке, поставила ее на согнутое, на облитое чулком колено. Бутылку она вытащила сразу, но больше ничего не находилось. Футболка полетела в угол, полотенце. Клавдия опустила сумку, в глазах ее, заметно удлиненных зачесанными наверх волосами, мелькнуло пьяненькое удивление:

— И это все? Ты что, хозяин дорогой, не болен?

Ногой он отодвинул брошенную сумку. Давно уж он не узнавал в ней ту, какой ее увидел в стайке восторженных поклонниц футболистов.