Представитель «мозгового комитета» остро взглянул на несчастного тренера, побуждая его ответить как следует. Тренер сжал кулаки.

— У вас было твердое задание! Твердое!.. Игроку без дисциплины нечего делать на поле! Нечего!..

В это время в кресле завозился. Полетаев и спокойно произнес слова, которые потом редактор спортивного еженедельника привел в своем отчете. Он сказал, что незачем придираться к каким-то просчетам на поле, в игре, команда проиграла встречу, еще не выходя на поле.

Изумленный тренер перестал, рыскать по раздевалке и вместе со всеми медленно обернулся к говорившему.

Полетаев набрал побольше воздуха и сделал вид, что стряхивает что-то с груди.

— Сенсорный голод, — пояснил он. — Спросите любого психолога.

Член «мозгового комитета», тот, самый неистовый, рез» ко повернулся.

— А вы по-русски, по-русски! — потребовал он с нажимом.

— А если по-русски, то вот: мы устали. Устали от мяча, устали от опеки, от накачек. Устали от боязни проиграть…

— От самих себя устали! — неожиданно крикнул Бакарадзе. Он сидел голый по пояс и скомканной футболкой возил себя по воспаленному лицу.

— С хорошеньким же настроением вы выходили на поле!

Что было потом, не хотелось и вспоминать. Спорт немыслим без поражений, и право на выигрыш приобретается готовностью принять и рыцарски пережить любую неудачу. Не то, совсем не то было в раздевалке! Игроки, только что отдавшие все силы там, на поле, не вынесли обвинений всех этих людей, испуганных ответственностью за неудачу, и словно очнулись, сбросили полуобморочное состояние. О, они высказали все, что накопилось! Разве их вина, что план игры заранее был обречен на неудачу: оборона, одно разрушение, игрок в игрока, и только. Но разрушая, не созидая, — о какой победе может идти речь? И — дальше. Да, они спортсмены, но они же еще и живые люди. Разве мыслимо столько времени гореть и не сгореть? Ведь день и ночь у всех одна-единственная дума — как бы не проиграть! Хоть бы какая-нибудь, пусть самая малюсенькая отдушина! Не случайно же вот уже несколько чемпионатов мира подряд победы добивается команда, которая блестяще подготовлена не только технически, но и психологически.

…Потом был разговор в Москве — большой, подробный разговор, уже спокойный, без запальчивости. Что же мешает и футболу подняться вровень с богатырским духом нашего великого народа? Скачков присутствовал при этом разговоре, выступил, когда спросили и его. Мнение всех сводилось к одному: на зеленом поле необходимо творчество, а не надсадная работа, советской сборной нужно терпеливо добиваться прочной связи между мыслью, волею и мышечной силой. Словом, все было разложено по полочкам, изучено, объяснено. Но боль обидных поражений осталась в сердце, как заноза, и эта боль несбывшихся надежд, мечтаний сопровождала жизнь целого поколения в нашем футболе и таким, как Скачков с Решетниковым, оставалось утешать себя тем, что поражения, доставшиеся на их долю, все равно будут ступенькой к будущим победам.

Арефьич, конечно же, рассказал старшему тренеру, как проходило заседание «чистилища». Иван Степанович потребовал грелку; заперся в своей комнате и долго что-то писал в тетради. Затем он велел позвать к нему Скачкова.

— Геш, я решил не ставить Владика. Попробуем того… кого они хотят. Пусть сами убедятся! Ты — как?

— Можно, — отозвался сдержанно Скачков.

— А тебе придется отвечать за Решетникова. Понял?

— Опять? — удивился Скачков.

Тряхнув головою так, что очки заученно сползли на самый кончик носа, Иван Степанович взглянул на него в недоумении.

— Что — опять?

— Персоналка.

— А-а… — и скривился, закряхтел. — Ничего, брат, не поделаешь. Надо.

Персональной защиты Каретников обычно избегал, справедливо считал ее недостаточно гибкой, современной. В Мексике, на чемпионате мира, он был наблюдателем и видел, к чему привела сверхосторожная «персоналка». Советская сборная, составленная из отличных игроков, в четвертьфинале проиграла Уругваю, потерпела обидное поражение, которое специалисты единодушно считали следствием отсталой, примитивной тактики. Но в то же время старый тренер понимал, что зонная защита требует от команды четкой сыгранности, тонкого взаимопонимания, а у него вызывали опасения молодой Соломин и не слишком поворотливый Батищев. Он и Батищеву подумывал дать персональное задание на венский матч — если, конечно, он пройдет в окончательный состав.

Скачков сидел и разглядывал свои ладони с унылым видом. Да, положеньице сейчас в команде — не позавидуешь.

— А может… Может, все-таки Комова, а? Иван Степанович! Извиниться заставим.

— Нет! — рассердился Иван Степанович. — Нет, нет и нет! Сам же понимаешь, что это давно следовало сделать.

Он подошел к окну и долго молчал.

— Обойдемся и без Комова. Нам нынче не так Кубок важен, как сама команда. Хотя… — признался он, почесывая затылок, — кубок конечно — тоже. Чего греха-то таить?

Из-за дивана достал грелку, постоял в задумчивости, затем подбросил ее и поймал, словно мяч.

— Так что и меня, брат, грызет мыслишка, что едет советская команда. Не какая-нибудь, а — советская! Все мы знаем об этом, знаем и помним. Ну, да ты не мальчик, чего тебе рассказывать — сам играл за рубежом.

Напоследок он распорядился:

— После обеда проследи, чтобы никто зря не болтался. Увижу кого за картами или в биллиардной — худо будет.

И мотнул головой:

— Все. Ступай.

Молоденький девятый номер, протеже Комова, потерял голову еще до первого свистка судьи. Поставленный на острие атаки, парнишка чувствовал себя неопытным пловцом, брошенным в широкий и глубокий омут. Защита ленинградцев всегда славилась жесткой игрой, и «девятке» в окружении стремительных и крепконогих сторожей ворот становилось страшно. Храбрости его хватало лишь до штрафной площадки, а дальше он терялся и мало-помалу стал жаться ближе к своим, к воротам, ища уверенности в силах.

— Старик, — успел сказать ему задыхающийся Скачков, — не жмись, играй пошире.

Куда там — шире! Его уже несколько раз принял на корпус один из центральных защитников и надолго отбил охоту заходить в штрафную. Скачков одновременно и жалел неопытного новичка и злился на всех тех, кто бросил парня на посмешище, словно щенка во взрослую безжалостную стаю.

Первый тайм проиграли — пропустили гол. На разборе игры потом были упреки, что ошибалась защита. Что ж, верно — ошибки были и немало, однако ошибаться защитников заставляют нападающие, а нападение гостей хозяйничало у чужих ворот, как хотело.

В перерыве Иван Степанович отправил измученного «девятку» в бассейн и сделал знак Серебрякову: давай! Матвей Матвеич, помогая Владику стаскивать тренировочные брюки и фуфайку, шептал, шипел, подталкивал:

— Владь, покажи им — слышишь? Ты просто должен! Слышишь — должен!

Серебряков и сам все понимал.

Увидев Серебрякова, трибуны взорвались аплодисментами. Впрочем, имя молодого игрока было известно лишь немногим, только самым рьяным, самым посвященным, а в гуле нарастающих аплодисментов выражалось недовольство теми, кто безапелляционно вмешивался в жизнь команды. И, кажется, все или почти все, кто сидел в центральной ложе, поспешили сделать вид, что заняты беседою с соседями.

А Владику в эту минуту казалось, что рокот стадиона относится к нему одному и тысячи, десятки тысяч глаз направлены на его долговязую фигуру, на его чистые колени — на него, стоявшего, словно игрушка среди истерзанных, едва успевших отдохнуть товарищей. Он не был новичком на поле, но что значили жиденькие рукоплескания тех жалких кучек зрителей, не пропускавших игр дубля, по сравнению с вулканными раскатами всех переполненных трибун, когда ошибке ли, успеху ли спортсмена аккомпанирует протяжный мощный вздох целого стадиона. И вот он все-таки дождался своего счастливого мгновения! От нетерпения в нем все напрягалось и дрожало, он наклонялся над мячом в его ногах и жадно, страстно не сводил глаз с человека в черной форме и с секундомером — жег его взглядом, торопил, подстегивал: да ну же, ну!