— Пап, а ты? — спросила Маришка, когда он приготовился уйти.

— Я в баню, маленькая. Париться.

— А я? — Маришка плаксиво надулась.

— Тебе нельзя, малыш. Иди с мамой. Смотри, как вас много. А я скоро приду.

— Геш, мы будем в купальне, — сказала Клавдия. — Ты же недолго?

— Посмотрю там…

Он помахал дочке рукой, Маришка в ответ подняла скрещенные пальчики: все тот же условный знак о скорой встрече, которым в свое время они с Клавдией обменивались украдкой от Софьи Казимировны.

Условная сигнализация Скачкова с дочерью заставила Клавдию покраснеть. Она дернула Маришку за руку.

— Ладно, ладно вам!

Валерия, вежливо улыбаясь, дожидалась в стороне: в купальнике, под зонтиком. Так же, как Клавдия, она тащила сумку и свернутую валиком подстилку, свободной рукой вела ребенка.

Распрощались, и Скачков поспешил к приземистому вытянутому зданию с забеленными окнами — бане. В окно дежурки его увидела Марковна, сторожиха, приветлива заулыбалась. Старуха жила на базе безвыездно. Муж Марковны, рабочий литейного цеха, пропал на фронте без вести. Почему-то в голову ей запала уверенность, что муж жив, но страшно покалечен, без рук, без ног и не хочет объявиться, чтобы не стать для молодой жены тяжелой унизительной обузой. Несколько лет она собирала слухи о покалеченных солдатах и ездила по госпиталям. Калеки были, действительно отказывались давать о себе весточку родным, но своего она так и не нашла. На остаток своей жизни одинокая Марковна прилепилась к команде, и ребята, зная все ее мытарства, любили добрую старуху. Да и то — в ее отношении к запертым на базе футболистам было что-то матерински трогательное, неизрасходованное.

Перед крылечком бани Скачков чертыхнулся и запрыгал на одной ноге, выковыривая из подошвы впившийся колючий камешек.

Из парной доносились мокрые частые шлепки, от переизбытка чувства гоготала чья-то жизнерадостная глотка. Скачков представил пекло в натопленной с утра бане и у него от нетерпения зазуделось тело.

В предбаннике, у массажного стола, орудовал Матвей Матвеич. Его распирало от чудовищных оплывших мышц. У иного из ребят нога тоньше, чем у него рука. Намылив руки, Матвей Матвеич наклонялся над растянутым на столе футболистом и принимался мять его, сгибать, растягивать. С особенной дотошностью он возился с ногами — основным инструментом футболистов.

Через предбанник навстречу Скачкову проносились мокрые, сваренные до красноты парни и, задыхаясь, бросались в бассейн с холодной водой. Взвыв от ледяной щекотки, они мгновенно вылетали наверх и, вздрагивая от невыносимого озноба, с урчанием снова лезли в пекло.

В парной хозяйничал Батищев. На поле, в игре, Семен бывал угнетен боязнью промаха и часто выглядел, как связанный, здесь же он деятелен, ловок и неутомим. В банные дни, обслуживая команду, он добровольно брал на себя обязанности банщика-чернорабочего. В этом деле он знал толк.

Уминая веники в тазу, Семен из-под мокрых свесившихся волос пытался сверху разглядеть, кто там вошел.

— А, Геш! Давай-ка, залезай. Само то!

— Погоди ты! — отмахнулся Скачков, забираясь.

Некоторое время он не мог продохнуть и нагибал голову. Малейшее движение ошпаривало кожу. Но вот он притерпелся и ощутил, как по телу прошла судорога от подкожного озноба. Тогда он поплескал на горячие доски и растянулся, распустил все мускулы.

— Ну, можно? — кричал Батищев.

— Полегче только…

Подвинув скачковские ноги, на полку влез и сел Арефьич. От нестерпимого жара он нагибался, макал в таз руки и хватал себя за уши.

— Ну куда столько? — остановил он Батищева, поливавшего из ковшика на каменку. — Уши горят.

— Само то!..

Задыхаясь, Арефьич стал расчесывать бока, седую волосатую грудь.

— А-а!.. — кряхтел он с затаенной мукой.

Из-под ладошки, чтоб с потолка не капало в глаза, Скачков разглядывал подсушенное годами, загорелое до черноты тело тренера. Он словно законсервировался, этот немолодой, но неизносный Арефьич. Скачков помнил его с мальчишеских лет. У него он начинал играть в заводской команде, к нему вернулся после демобилизации. Через руки Арефьича прошло не одно поколение футболистов. Многие уже с одышкой поднимаются на верхние ряды трибун, а он все тот же, без перемен, и так же неутомимо бегает с командой кроссы, — только с бровей капает.

— Эх, мать честная! — взревел Батищев, кончив поддавать и доставая веники из таза.

Забравшись наверх, он повел носом, и остался доволен.

— Удружу я тебе, Геш, — до новых веников не забудешь!

В тазу у него мокла экипировка профессионального парильщика: войлочная шляпа, в каких работают металлурги в горячем цехе, большие брезентовые рукавицы. Вместе с водой он нахлобучил на голову шляпу, вдел руки в рукавицы.

От взмахов веников жар, накопившийся под потолком, пошел волнами и завихрился огненными смерчами.

— Ну-ка вас!.. — в сердцах сказал Арефьич и скатился вниз.

Все-таки что-то языческое, ритуальное было в таком неистовом и сладком самоистязании! Не торопясь, совсем забыв о времени, Скачков под руководством опытного Семы прошел по всем этапам банного обряда, просмаковал со стоном, с полуобморочным обмиранием. После первых веников, пустив обильный грубый пот, он головою вниз упал в бассейн и потерял дыхание от ледяного столбняка. Зато как сладостно его опять обняло зноем наверху, с каким томленьем он лежал врастяжку и млел, впадал в блаженное забытье! Потом он слез и отдал себя в руки массажиста, в могучие искусные ручищи бывшего штангиста. И в этом было тоже наслаждение гурмана, — до легкого постанывания, до урчанья. Проницательные пальцы массажиста перебирали и прощупывали каждый мускул, — Матвей Матвеич знал на теле игроков все шишки и рубцы, все синяки. Порой казалось, что пальцы массажиста обладают зрением, — так деликатно обминали они каждое болезненное место… С массажного стола Скачков поднялся, как обновленный, — играла и напоминала о себе каждая жилка в теле.

Еще на массажном столе, покряхтывая в руках Матвея Матвеича, Скачков прислушался к гоготу в переполненном предбаннике.

— Да Витька травит! — сказал ему Матвей Матвеич, ненадолго разгибаясь и смахивая пот со лба.

— О чем?

Взопревший массажист, гоняя руки по всему его распластанному телу, задыхался.

— Да… не знаешь, что ли? Опять консерватория.

Через минуту он дал ему ядреного шлепка и отпустил: иди, гуляй!

Завернувшись в простыню, оставив правое плечо, Скачков походкой патриция вышел к ребятам. По лавкам, задрав колени, сидела голая хохочущая братия.

— Геш, иди, садись, — позвал Нестеров.

«Ого! — удивился Скачков. — Даже Нестеров расшевелился».

Увлеченный своим рассказом, Кудрин забыл о простыне, она сползла ему на бедра. Вдохновенный нос, рыжая куделя над лбом, глаза после купания и бани, как у окуня. На стройном столбике юношеской шеи мелкая золотая цепочка. Пижон!

В дверях появился кряжистый Матвей Матвеич и, отдуваясь, вытирая полотенцем шею, пальцем выманил к себе очередного. Тот, пока уходил, с сожалением оглядывался, — хотел дослушать.

Рассказывая, Виктор увлеченно дирижировал перед собой руками.

— Значит, так. Пролазим мы, я Стелку впереди пихаю. У нас подметки рвут: «Билетика нету лишнего? Билетика?» Ну, думаю, шутка добрая. Да и Стелка говорит: никогда еще не исполняли, только сегодня. Но раз такое дело: — интересно. Лезем! Смотрю, шашлычник знакомый, — знаете, возле городской бани, — тоже бьется. Работает под иностранца: белые джинсы, бразильская разлетайка. А росту — метр вместе с кепкой… Ну, пролезли мы, ничего, у Стелки только чуть карманчик надорвали. Мне вроде жалко стало, а она: «Да ты что, говорит, в такой-то день!» Совсем я притих. Народ, гляжу, вокруг, все больше заморенный, — мыслящий, а у меня, как назло, лицо гладкое…

— Геннадий Ильич! — раздался снаружи громкий голос.

Под окном стоял парнишка из дублеров, новенький, — лицо знакомое, а имени его Скачков; еще не знал.