— Уже лучше. Теперь бросай быстрее. На поле битвы у тебя не будет времени прицеливаться, как здесь!

После метания Фуст велел мне взять гладиус. Мы начали отрабатывать базовые движения. Мне не хватало силы и скорости, но я уже мог уверенно держаться в спарринге.

— Неплохо, Люций, — заметил он. — Для императорского сыночка сойдёт.

Похвала от Фуста — редкость. Этот человек ценит лишь полную самоотдачу. Однажды я попытался симулировать усталость. Больше я этого не делал — его молчаливый взгляд тогда прожёг меня до костей.

Когда тренировка закончилась, я опустился на скамью, обтирая пот с лица. Фуст подошёл и неожиданно сказал:

— Ты начал понимать, что война — это не блеск и слава. Вижу, ты учишься не только двигаться, но и думать. Что полезное прочитал?

— В последнее время читаю "Стратегемы" Фронтина и труды Полибия, — ответил я. — Пытаюсь понять, как мыслили великие полководцы.

Фуст хмыкнул:

— Полибий знает толк в дисциплине, а Фронтин — в хитрости. Но если не можешь устоять на ногах, никакие трактаты не помогут.

Он протянул мне копьё:

— А теперь иди и потренируйся метать это на дальность. Станешь настоящим легионером, когда научишься делать то, чему я учу, а не изображать жалкую пародию на воина.

Я вздохнул, поднялся и направился к тренировочной линии. Моё обучение продолжалось шаг за шагом. Быть легионером — это долгий путь, но я уже чувствовал, как он меняет меня.

***

Вернувшись после тренировки, я буквально рухнул на своё ложе в палатке. В голове снова всплыли мысли о моих странных отношениях с Галеном. Он, безусловно, выдающийся учёный, истинный мастер своего времени. Но, увы, я слишком ограничен в своих возможностях. Как мне поколебать его мировоззрение, основанное на гуморальной теории?

Месяц назад он рассказывал мне о результатах эксперимента с кипячением бинтов и инструментов. Статистика, по его словам, начала складываться: операций было много, и он заметил, что воспалений стало меньше, а заживление шло быстрее. Это был успех. Но разве он что-то доказывал? По мнению Галена, это лишь ещё одно свидетельство "очищающей силы огня".

Я осознавал, что без микроскопа, без прямого взгляда в невидимый мир клеток и микробов, убедить его невозможно. Только увидеть — значит поверить. Упорствовать в своих "умозрительных гипотезах" было бы бессмысленно и, возможно, даже вредно.

Впрочем, я был рад, что хотя бы полезность кипячения он признал. Это уже шаг вперёд. Маленькая победа. А большие победы, как я понял, начинаются именно с таких шагов.

Зато я, кажется, удовлетворился своими закорючками. Они не идеальны, как индийские, но привыкнуть можно. Этот мир обретёт иные цифры.

Пятёрку я решил оставить близкой к привычному римлянам символу, лишь добавив подчеркивание снизу. Хотя, возможно, оно излишне. Уверен, что со временем, в ходе их использования, эти символы ещё изменят свою форму — станут более удобными, более эргономичными. Главное — принцип.

Я пригласил Галена. Он должен стать первым, кто узнает о моей новой системе. Почему не Питолаус? Сам виноват. Его чрезмерная строгость так и не позволила мне наладить с ним дружеские отношения. И это мешало мне открыться ему. Я не уверен, что и Гален оценит мою идею. Но, по крайней мере, он уже видел практическую пользу моих измышлений.

Вообще-то вся моя возня с Галеном, эти мелкие интриги, были лишь ступенькой на пути к публикации моей системы цифр. Может быть, я был не прав, отвергнув Питолауса — кто знает, может, он и обидеться на это. Но всем не угодишь, и я опираюсь на свои возможности. С Галеном, я уверен, мы ещё будем работать в будущем. Вот такая неоднозначная многоходовочка.

Наконец, ко мне зашел Гален, и мы приветствовали друг друга уже как хорошие знакомые. Несмотря на то что он не всегда согласен с моими идеями, он все же ценил мои способности.

— Уважаемый Гален, сегодня я пригласил вас, чтобы поделиться с вами моими новыми идеями, — немного торжественно начал я.

— Рад, Люций, что вы хотите поделиться со мной, — ответил Гален. — Но почему именно я?

— Увы, — вздохнул я, — для многих взрослых мой возраст является препятствием для равного общения. Хотя, как ни странно, юность — это тот недостаток, который со временем исчезает.

— Ха-ха, — рассмеялся Гален, — вот уж рассмешили меня! Никогда не слышал, чтобы возраст считался недостатком. Хотя если вспомнить, в моей юности я тоже сталкивался с предвзятым отношением со стороны старших. Но, — продолжил он уже более серьезно, — в этом есть доля правды. Юные умы, безусловно, пытливы, но зачастую им не хватает мудрости.

— Соглашусь с вами, — ответил я. — Юность часто выдает глупости. Хотя и в старости нет защиты от них. Уверен, у вас есть примеры для подтверждения этого утверждения. Но! Разве не является проявлением мудрости терпение к юным? Уверен, стоит хотя бы выслушать их, чтобы понять, что на уме у молодого человека. Если он скажет что-то разумное, это будет разумно потратить время. А если ошибется, то можно подправить, и в этом тоже есть польза.

— Не все достигают равной мудрости с возрастом, — развел руками Гален.

— Вот почему я и рад был вас позвать, — польстил я. — Уверен, вы сможете оценить, является ли моя идея глупостью или нет.

— Что ж, я внимательно вас слушаю, юный друг, — с любопытством ответил Гален.

— Мои размышления на этот раз не касаются здоровья и медицины, — предупредил я. — Но я уверен, что вы сможете оценить то, что я собираюсь вам сказать. На этот раз я размышлял о математике. Уважаемый Питолаус — очень хороший учитель, на самом деле, и он дает мне много задач для решения. И вот я задумался, как долго и сложно записывать то, что быстро говорит уважаемый учитель. Как мы записываем арифметическую операцию? Мы пишем число или его название, затем пишем слово, обозначающее операцию, слово «равно» и результат. Как слышим, так и пишем. Все так привыкли. Именно торопливость, свойственная нам, юным, и сподвигла меня подумать, как можно упростить этот процесс. И я задумался вот над чем... — сделал я паузу.

— Интересная тема, и над чем вы задумались? — спросил Гален.

— Думаю, будет нагляднее, если мы подойдем к столу, и я это покажу на папирусе, — предложил я, и мы подвинулись к столу. — Как мы говорим, когда хотим обозначить один предмет?

— Unus.

— А как мы это изображаем?

— Одной черточкой, — он взял стилус и нарисовал на папирусе.

— А два предмета?

— Duo. И рисуем две черточки, — Гален не стал ждать, поняв правила игры.

— Три? Четыре? Пять? Шесть? Семь? Восемь? Девять? Десять? — спрашивал я.

— Tres, quattuor, quinque, sex, septem, octo, novem, decem, — и рисовал римские цифры.

— А теперь присмотритесь, уважаемый Гален. Мы используем до десяти разные слова. Но для изображения у нас лишь два элемента — черточка и угол для пяти. Ах да, еще есть десять, как две пятерки. Остальные же цифры на самом деле рисуются относительно этих. Для двух мы рисуем две черточки для одного. Но мы же не говорим «unus unus»? Мы говорим «duo». Совсем другое слово. Также и с числом три. Для четырех вообще смешно получается: мы не прибавляем, а отнимаем черточку от пяти. Я вижу, вы пока не видите в этом ничего странного. Но! Для слов у нас буквы, и каждый звук имеет свое обозначение. Мы бы с ума сошли, если бы обозначали буквы по логике чисел. И не находим ничего сложного в том, чтобы изучить двадцать три различных символа.

— Я улавливаю суть, — задумчиво сказал Гален. — Но ты не учитываешь то, что звуков ограниченное число, и их немало, но все-таки можно запомнить. Однако числа... всегда можно добавить единицу к имеющемуся числу. А для каждого иметь свой символ? Это безумие!

— Но мы же не имеем для каждого слова отдельный символ, — хитро прищурился я. — Слова у нас состоят из букв, которых ограниченное число. А слов из этих букв мы имеем намного больше. И это никого не смущает.