Зима-лето растерялся. Он уже вздохнул было с облегчением, уже почти вырвался в свой вожделенный Ильин день, но Вовка с треснутой удочкой, как камень перед колесом, встал на пути. Зима-лето не знал, что делать.

— Вова, ты где?.. Ты… а ну домой! — раздался в ограде голос Марии Сергеевны.

Глаза у Вовки стали умоляющими. Вместе с досадой и растерянностью Николай Иванович вдруг почувствовал, как в душе у него что-то дрогнуло.

Распахнулась калитка, торопливо вышла Мария Сергеевна.

— Ну конечно! Он чё тут, поди, на рыбалку просится? — глянула она на Зима-лето и повернулась к Вовке. — Давай домой, дяде Коле некогда!

И тут Вовка заревел. Он судорожно всхлипывал и шмыгал носом, наматывал на палец отклеившийся от удилища конец изоленты, а слёзы падали прямо в банку с червями.

— У-у, восемь лет, взрослый мужик… распустил нюни! — тон матери смягчился. — Будет у отца выходной — съездите на свои озёра…

Но Зима-лето уже сдался, горькие Вовкины слёзы не оставили ему выбора. Маленького человека надо было выручать, хотя теперь уже Николай Иванович не знал, чем закончится этот его злополучный Ильин день.

— Ну, что… поехали… пусти его, — не очень уверенно сказал он Марии Сергеевне, глядя куда-то поверх её головы. — Пусть возьмёт брезентуху от комаров да чего-нибудь на голову.

Мария Сергеевна в замешательстве смотрела на него.

— Ты серьёзно, Николай Иваныч? Ну, не знаю… И какие озёра — вон дождь собирается…

Зима-лето мельком глянул на потемневший горизонт.

— Ничего, перекрутит. Если что — вернёмся.

Вытирая слёзы, торопясь, пока мать и Зима-лето не передумали, обрадованный Вовка кинулся в дом за брезентухой…

* * *

Они ехали по деревне, а навстречу им в конце улицы, словно поднимающийся занавес, из-за горизонта медленно выползала сизая хмарь, на фоне которой ярко белели пятна шиферных крыш. Но в остальном мире продолжало светить солнце, и Вовка не верил своему счастью — он ехал на Марьясовские озёра с самим Зима-лето! Крепко держась за борта чудесной Зималетовской люльки, на дне которой подпрыгивали сенная труха, дохлые шмели и прочий лесной, луговой и полевой мусор, он был на седьмом небе. Потемневший горизонт ни капли его не смущал: если Зима-лето едет на рыбалку — значит, рыба будет клевать. Даже в грозу!

Сначала они свернули домой к Зима-лето. Выкинув засохших Вовкиных червей, Николай Иванович пошёл в дальний, непаханый угол огорода, перевернул лежавшую в высокой крапиве тяжёлую полусгнившую плаху, и восхищённый Вовка увидел бело-розовые гроздья прилипших к её сырому брюху дождевых червей. Пока он собирал их в банку, Зима-лето приготовил удочки, вернулся и присел рядом прямо в траву. Вовка, который и робел, и радовался, и сгорал от нетерпения быстрее ехать, тоже присел возле него, притих.

Николай Иванович молча жевал травинку, смотрел сквозь развесистые стебли тимофеевки на подёрнутую маревом луговину за огородом… Он вдруг с удивлением почувствовал, что Вовка ему не так уж мешает, не нарушает тот Ильин день, в котором ещё недавно ему хотелось остаться одному. Что же дальше? Куда теперь с таким рыбаком ехать?

Ещё раз глянув на надвинувшуюся и, словно в раздумье, остановившуюся над дальними горами хмарь, Зима-лето выплюнул травинку, встал.

— Ну, поехали! Грозы-то не боишься?

— Не-е, — радостно заверил Вовка. — Перекрутит…

Когда они вышли за ворота к мотоциклу, Зима-лето окликнул сосед, возившийся в палисаднике дома напротив.

— Далёко собрались?

— На озёра.

— Гроза идёт…

— Это так, пугает, — улыбнулся Зима-лето…

Сосед долго смотрел вслед одинокому, убегающему за околицу в поля, прямо под надвигающуюся тучу, облачку дыма Зималетовского мотоцикла…

А в лицо Зима-лето и Вовке ударил пахнущий полынью и мёдом полевых трав вольный ветер, и оба почувствовали, что вырвались, наконец, в долгожданную свободу. Просёлочная дорога уходила в притихшие под грозовой тучей поля и колки, и, чем дальше, тем всё выше становились, всё громче шуршали по мотоциклу и люльке клонившиеся над колеями развесистые травы. С золотистых метёлок взлетали пауты, долго стремительным эскортом тёмных точек неслись рядом, норовя сесть на Вовку или пыльное стекло, прокатиться бесплатно. Вовка восторженно приветствовал всё — травы, колки и этих обнаглевших в предчувствии дождя паутов.

Когда мотоцикл выскочил за небольшой березнячок, с вершины могучего увала открылась ширь. Складками огромного одеяла лежали поля, лога, колки, а над ними ходили грозные, сияющие тучи-облака. Далеко-далеко, у самого горизонта, с одной тучки протянулась до земли маленькая фиолетовая борода дождя. Наверное, это была та самая гроза… В этом неожиданно распахнувшемся мире, где, как в калейдоскопе, полосы солнца и дождей переплетались с тенями облаков, всё было подвижным, летучим. И Зима-лето подумал: «Вот он, мой Ильин день!..»

* * *

В бездонной глубине Марьясовских озёр, проток и стариц плыли всё те же сияющие облака. Их протыкали листья осоки, морщила рябь от ветра, но ни осока, ни встречный ветерок, ни упавшая в воду ветка прибрежной талины не могли остановить их невозмутимое, с самого утра волновавшее Зима-лето шествие.

В притихших, словно прислушивающихся к далёкому грому марьясовских лугах было безлюдно, просторно и хорошо. Когда Зима-лето с Вовкой подъехали к затаившемуся в кустах Светлому озеру, и мотор смолк, их окружила тишина, в которой трещали стеклянными крыльями путающиеся в осоке фиолетовые стрекозы да дёргали коростели. Грозовая хмарь, как и предсказывал Зима-лето, отступила, залегла на дальних увалах на горизонте, лишь изредка ворчала оттуда, как присмиревший зверь.

Вовка вылез из люльки и оказался по грудь в луговой траве, на развесистых метёлках которой покачивались слепни и стрекозы, а в бело-жёлтых, как куски мёда, соцветиях белоголовника ползали маленькие полевые пчёлки. Его мечта сбылась, он был в волшебной стране Марьясовских озёр!

Они подошли к воде. Из прибрежной осоки торчала талиновая роготулька для удочки, вырезанная и воткнутая Николаем Ивановичем ещё в начале лета. Противоположный берег висел в воде вниз головой тёмной полосой кустов… А у самых ног в светлой, мелкой воде Вовка увидел точки убегающих в глубину жуков-плавунцов! А перед носом — качающуюся на листе осоки большую стрекозу, которая выгибала хвост и балансировала крылышками! А недалеко от берега — вдруг всплывшую на поверхность воды цепочку маленьких пузырьков, от которых бросились в стороны голенастые водомерки!

— Дядя Коль, а это караси дышат? — Вовка уставился на непонятное явление.

— Нет, — Зима-лето чуть улыбнулся. — Мы подошли, берег качнули — из дна газ выходит…

Они вытащили из люльки рыболовные принадлежности, собрали удилища-телескопы. Поплавком Зима-лето установил Вовке нужную «глубину», проследил, как он самостоятельно насадил на крючок отчаянно крутившегося червяка и, бросив в воду горсть дроблёнки, поставил его на своё любимое прикормленное место возле кустов. Не привыкший к длинным «телескопам», с замиранием сердца Вовка неловко закинул — близко, поплавок булькнул в прибрежной осоке. Зима-лето показал, как надо — плавно, с поводкой.

— Вот… давай… — сказал он, когда со второго раза Вовка закинул, куда следует. — Я тут рядом буду.

— Ага… — Вовка вцепился в удилище, уставился на поплавок.

Ему казалось, что он сразу дрогнет и пойдёт под воду, но поплавок застыл в глубине опрокинутого неба. Шаги Зима-лето стихли за кустами, и Вовка остался один на один с фиолетовыми стрекозами, загадочным озером и неподвижным поплавком.

* * *

Зима-лето закинул удочку неподалёку, за старыми талинами, и тоже остался, наконец, наедине — с лугами, молчаливой водой и своими заветными ильинскими облаками. Он положил удочку на роготульку, отошёл от воды и присел на покатом бережке, глядя на луга, на синеющие вдали горы полноводной А…ни, то меркнущие под набегающими облаками, то вновь вспыхивающие под вечерним солнцем.