Она была короткой, почти как бабье лето. Бабье лето наоборот: с крыш начинали сбрасывать снег, и вместе со снегом сбрасывал с себя зимнее оцепенение наполнявшийся весёлой суматохой город. Везде перегораживали тротуары красные флажки, за которыми громоздились кучи списанной зимы, и народ с добродушным чертыханием обходил их по размолотым в кашу тропинкам, наскоро протоптанным в сугробах на обочине. А в запретное пространство за красными лоскутами увесисто бухали глыбы снега и льда, и с каждой ухнувшей глыбой дом, с которого она слетела, казалось, облегчённо вздыхал. Обходя флажки, Алексей представлял, как там, на крыше, высоко над городской суетой ходят мужики с лопатами, перешучиваются и сбрасывают в колодец шумящей внизу улицы прошлогодний и нынешний снег, а над ними висит огромное, ничем не закрытое небо.

Самому в молодости приходилось калымить на весенних крышах. С тех пор он любил эту работу, это чудесное время, когда кругом сверкают под солнцем ещё только начинающие оседать снега, и лежат на них густые голубые тени, и на тополях, задравших головы в бездонное небо, галдят на всю вселенную счастливые, пережившие зиму воробьи. Время, когда, завораживая душу, неторопливо и таинственно занимается утро мира. Ему казалось, что в этом заново сотворяющемся мире и сам он каждый раз рождается заново. И без этой ежегодной реинкарнации разорвётся связь времен, остановится жизнь…

А с представительной «сталинки», нависавшей над трамвайной остановкой, стекали и стекали снежные водопады, отчего весь проспект имел оживлённый, праздничный вид, и, задрав голову, глазел на них ожидавший трамвай народ, и в морозном воздухе пахло весной. Подходил трамвай, люди уезжали, провожая взглядом из вагонных окон летящий с дома снег. Через пять минут остановка вновь наполнялась народом, и вновь все стояли, задрав головы, и вновь уезжали и уносили странное, принесённое запорошившей воротники холодной снежной пылью, тепло в душе.

Алексей уже пропустил один трамвай. Он стоял вместе со всеми и смотрел, как искрился летящий вниз снег, как мелькали на краю крыши и неба головы и лопаты мужиков, а в самом небе высоко над городом танцевали точки вспугнутых голубей. Взвизгивая на повороте стылых рельсов, подошел новый трамвай, надо было ехать, чтоб не опоздать на работу. «На выходные, наверное, тоже полезу, — садясь в вагон, подумал Алексей про крышу своего дома. — Пора».

* * *

Однако в ближайшие выходные не получилось. Пришла пасмурная погода со снегопадами, а очистка крыши от снега, которая для Алексея была мероприятием не столько хозяйственным, сколько, что называется, культурным, требовала ясного дня.

Он наступил в самом конце февраля, в субботу. Уже по тому, как на заре налились горячим пламенем сосульки за окном, как весело вместе с пьянящим свежим воздухом влетела в открытую форточку звонкая песня синицы, Алексей понял: начинается день, который ему нужен. И стал собираться.

Крыша их старого трёхэтажного дома на два подъезда была небольшой, вдвоём-втроём с соседями они очищали её за день-полтора. Но в последние годы Алексей старался начать работу первым, никого не предупредив — побыть наверху наедине со снегом, небом и своими мыслями. Наверное, это выглядело несколько странно — начальник цеха немаленького завода, распечатал пятый десяток… Но он только посмеивался в усы. Обычно где-нибудь к обеду на крышу поднимался его сосед по площадке и приятель Женька, ещё кто-нибудь из жильцов. Они уже привыкли к его причуде, добродушно ругали «единоличником» и присоединялись к работе…

— Женьку не зовёшь? — спросила жена Галина, когда Алексей одевался в прихожей.

— Сам придет.

— Смотри… Карлсон… Привязывайся крепче.

Она иронизировала над необычным хобби мужа, но не возражала, потому что хобби было не только безобидным, но и полезным практически. Крыша мало интересовала жилищные службы, её приходилось чистить своими силами, иначе сосульки и талый сползающий снег рушились во двор…

Когда Алексей с лопатой и верёвкой пробрался по тёмному пыльному чердаку и выглянул из слухового окна, в глаза ударило ослепительным светом, белизной снега и синевой неба. На крыше в лёгком утреннем морозце ещё беспечно спала могучая сибирская зима. Во дворе и на улицах она была уже затоптанной, одряхлевшей, покрытой морщинами потемневших тропинок, а тут ее пышное одеяло ещё девственно сверкало под солнцем, зализанную ветрами гладь, на которой лежали голубые тени антенн, не морщили ничьи следы. Алексей первым нарушил таинственное уединение этой затаившейся зимы, бесцеремонно шагнув в глубокий снег. Вокруг во все стороны раскинулось синее небо.

Крыша всегда отсекает остающуюся внизу суетную землю и приближает небо, а такого неба, как в конце февраля — начале марта, не увидишь больше ни в какой другой сезон. Оно висело над Алексеем, огромное, бездонное, с хрустально-прозрачной луной, и казалось, в нём вот-вот откроются иные миры, планеты и звёзды, напоминая людям-землянам, что они часть единой вселенной.

Алексей стоял, утонув в снегу на заметённой крыше, и любовался утром. Внизу прямо под ним горели на солнце оседающие сугробы и заснеженная беседка их маленького дворика, дальше переливались утренним инеем кроны тополей, сверкали снегом соседние крыши. С другой стороны широко раскинулся лежащий в долине город: в золотистой дымке, в восходящем солнце он казался вышедшим из какой-то арабской сказки. Но ломало иллюзию его сильное, ровное дыхание с гудками машин и перезвоном трамваев. На миг Алексею почудилось, что его крыша — палуба корабля, который плывёт по этому сказочному городу, по утру дня и утру года.

Налюбовавшись, он опоясался верёвкой, привязал другой её конец к вбитой в порожек слухового выхода скобе. Проваливаясь, оставляя в уже занастившемся снегу глубокие следы, перебрался на фасадную сторону. Там было спокойнее, чем на стороне двора: внизу лежал широкий, занесённый снегом газон, никто не ходил, можно было пока не вешать флажки и оставаться скрытым от лишних глаз. Алексей осторожно подошёл к краю крыши, глянул вниз на ослепительную снежную целину с торчащими из неё редкими голыми кустами. За ними шла улица, по которой бежали поблескивающие стёклами машины, двигались фигурки людей.

— С Богом! — сказал он сам себе, примерился и срезал лопатой кусок пышного, затейливо зачёсанного ветром козырька.

Он тяжело ухнул вниз. Секунду Алексей смотрел на эту маленькую щербинку, появившуюся в огромной снеговой шапке крыши, потом перехватил лопату и быстро срубил ещё несколько крупных кусков справа и слева. Один за другим они пошли вслед за первым, дом вздрогнул и, как показалось Алексею, испустил облегчённый вздох. Щербина стала шире. Рассекая слежавшийся снег до самой кровли, Алексей вырезал из него увесистый куб, поднатужившись, сковырнул вниз. Из-под остатков снежной каши тускло глянул квадратик тёмного, несколько месяцев не видевшего свет кровельного железа. Алексей сковырнул ещё куб — островок железа увеличился. Вскоре у снежной целины был отвоёван маленький плацдарм.

Алексей перевёл дух. Опершись на лопату, он стоял на пятачке очищенной крыши, и срез сугроба доходил ему почти до пояса. Зима была снежной. Она лежала перед ним вся целиком, и на этом сугробном срезе было видно, как по порядку, слой за слоем, ложились её снега — от первых белых мух до последних февральских метелей.

Он посмотрел на самый нижний слой, в котором замешались несколько осенних листьев с верхушки ближайшего тополя, и вспомнил эти театрально-праздничные снегопады молодой, только ложившейся зимы. Вспомнил, как они с женой ходили на рынок выбирать ему новую шапку, длинные ряды тоже празднично оживлённых, довольных началом сезона продавцов-шапошников, и то, как каждый зазывал к своей палатке и нахваливал свои шапки, и как падали на тёмный песцовый, нутриевый, норковый мех большие, словно звезды, белые снежинки…

А вот, похожая на слой осадочной породы, чуть потемнее — полоска в середине сугроба: на Крещение была сильная оттепель, подтаивал снег. Они пригласили на праздник соседа Женьку с женой, других гостей, и все говорили, что не помнят такого тёплого Крещения, и мальчишки на улицах играли в снежки. А потом ударили морозы, а после опять пошли снегопады — выше тёмной полоски сверкала чисто белая…