— Ой, мои хорошие!.. Мои хорошие!..

А потом они сели обедать или, по выражению тёти Светы, «пировать». Все кушанья у неё всегда были необыкновенные. Они открыли банку необыкновенно белой, волокнисто-тонко нашинкованной маринованной капусты, налили очень вкусный, приготовленный по какому-то удивительному рецепту суп, в чайничке с отколотой ручкой заварили страшно полезный, с чудодейственными травками, чай. В довершение ко всему тётя Света достала из кухонного шкафчика давно расчатую бутылку сухого вина и многозначительно заявила:

— А ну давайте пьянствовать!

И они «запьянствовали»: тётя Света выпила маленькую рюмочку, Юрий с Леной — по рюмке большой. Никогда в жизни не пившая больше двух фужеров вина, тётя Света считала такие застолья настоящей гулянкой и, если в это время звонил кто-нибудь из её подруг, по-детски хвасталась:

— А у меня Юра с Леной, мы тут шикарно вино пьём!..

В эти минуты в маленькой кухоньке, за окном которой покачивала ветками развесистая берёза, вдруг становилось хорошо, несмотря на то, что вино было дешёвым, а удивительным супом тётя Света называла обычный свекольник с концентратами. Все тревоги мира уходили куда-то за эту заоконную берёзу — бело-голубую заиндевевшую зимой, зелёную летом и золотую осенью.

Так они «пировали»: тётя Света восхищалась каждым кушаньем, Юрий с Леной поддакивали.

После обеда перешли в комнату. Тётя Света, положив рядом костыли, села в своё кресло, Юрий с Леной — поблизости, на диван. Весело болтали о погоде, о нескончаемом сериале «Санта Барбара», о популярном эстрадном шлягере… Тётя Света сияла от удовольствия.

Потом наступил момент, который наступал почти всегда — тётя Света попросила поставить какую-нибудь пластинку. Юрий отворил дверцу объёмистой тумбочки, где хранилось тёти Светино богатство — старые, накопленные за много лет пластинки, и на него пахнуло с детства знакомым застояло-галантерейным запахом, про который он, ещё совсем маленький, говорил: «Пахит музыкой». Пластинок было много — от старинных, толстых, в ломких от ветхости бумажных пакетах и с фирменным знаком «Апрелевский завод грампластинок» до современных гибких дисков. Перебирая их, Юрий вспоминал их истории. Вот эту, «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады», тётя Света привезла из командировки из Ленинграда в конце шестидесятых… Этот диск Вивальди купила в центральном универмаге и за каких-то пару месяцев вместе с ним, Юрием, заиграла до хрипоты… Чайковский мешался здесь с Валерием Леонтьевым, Шопен — с Мирей Матье. По этим пластинкам можно было изучать историю тёти Светиной жизни, да и его, Юрия, жизни тоже.

Он поставил увертюру к опере Россини «Севильский цирюльник», и светлую комнатку, смешиваясь с лившимся в окно солнцем, наполнила музыка. У тёти Светы так было всегда — много солнца и много музыки… Она наслаждалась: мечтательно улыбалась, покачивала в такт головой, плавно поводила в воздухе рукой, то и дело восклицая: «Ах, какое красивое место! Послушайте, послушайте, ну правда же?..»

Они засиделись до вечера. Когда подошло время прощаться, тётя Света заметно погрустнела, под конец совсем притихла. Только глаза печально улыбались. Юрию было тяжело в них глядеть.

— Ну посиди-ите ещё маленько! — с виноватой улыбкой, почти как ребёнок, уже по инерции уговаривала тётя Света, когда они начали собираться.

Но им действительно было пора, она сама всё понимала.

— Ну, бегите, бегите, — вздохнула она, стоя в прихожей, пока они одевались. — Спасибо, мои дорогие.

Юрий не мог долго выдержать, когда она вот так с виноватой улыбкой, тяжело повиснув на костылях, провожала их в прихожей. Они торопливо попрощались и ушли, почти убежали — в большой мир, где ждали дела, работа, где весело трезвонили трамваи и по тротуарам бодро катились потоки людей. А тётя Света осталась одна в пустой квартире ждать их прихода в следующую субботу. Чтобы всё повторилось опять.

* * *

Юрий был ещё дошколёнком, когда тётя Света заменила ему рано ушедшую мать. Заменила, несмотря на все свои причуды, на то, что любовь к музыке всегда отрывала её от дел земных. Как могла. Юрка рос в семье отца, но твёрдо знал, что, если забежит к тёте Свете после школы, его и обедом покормят, и уроки помогут сделать, и за двойку не заругают. И что одинокая бездетная тётка любит его от всей души.

Но, главное, у них была общая любовь — музыка. Тётя Света имела музыкальное образование, пела в художественной самодеятельности, в молодости мечтала о карьере профессиональной певицы. Но не сложилось, ей выпала участь быть преподавателем математики в техническом вузе. Унаследовавший фамильную музыкальность, Юрка тоже всё время что-то напевал, насвистывал. Тётю Свету это радовало.

Он прибегал к ней после школы, они доставали из заветной тумбочки недавно купленную пластинку и устраивали прослушивание. И тётя Света поводила в воздухе руками и восклицала: «Ах, божественная музыка! Правда же?» В эти минуты светлая, с потёртым ковром и дешёвенькой «стенкой» тёти Светина комнатка неуловимо преображалась, точно в неё входило невидимое божество и тихо, с улыбкой, садилось на диван рядом с ними. Это божество было мудрым и озорным, как музыка Россини, как их любимая увертюра к «Севильскому цирюльнику». Маленькому Юрке казалось, что оно входит вместе с падающим в окно солнцем. Явственнее всего оно виделось ему почему-то в золотую пору бабьего лета, когда это уже не жаркое, с сентябрьской грустинкой солнце вместе с кружевной тенью занавески таинственно пошевеливалось на стене. Это было любимое тёти Светино время: в открытую балконную дверь пробирался, трогал занавеску ветерок, а за занавеской стояла ранняя, тёплая, словно вырезанная резцом сибирская осень, и в эту осень улетала музыка. Юрке казалось, что там, в большом мире, она позолотой ложится на деревья, и они хрустально звенят на весь город, на всю вселенную… Он ничего не говорил тёте Свете про этого божка, но был уверен, что она тоже видит его и молчит, потому что о нём нельзя говорить вслух.

Да, в этот чудный храм, храм музыки, тёте Свете не суждено было войти жрецом, но свои несбывшиеся надежды она переложила на маленького Юрку. Способный племянник должен был добиться того, что не удалось ей, или хотя бы получить музыкальное образование. Она то уговаривала Юркиного отца, своего зятя, отдать сына в музыкальную школу по классу фортепиано, то устраивала его к какому-то преподавателю-надомнику, обучавшему классической гитаре… Однако, в музыкальной школе ветреный Юрка не выдержал и двух месяцев, а по части гитары у него хватило терпения выучить лишь «три блатных аккорда». Но любить музыку он не перестал, по-прежнему бегал к тёте Свете слушать пластинки, и по-прежнему, полузакрыв улыбающиеся глаза, к ним тихо подсаживался их весёлый музыкальный божок.

В конце концов тётя Света смирилась, что племянник, у которого была масса интересов помимо музыки, идёт своим, а не намеченным ею путём. Долго огорчаться она не умела, решила, что всё, что ни делается — к лучшему. Не станет Юрка музыкантом — станет каким-нибудь инженером, обязательно знаменитым, построит, как Эйфель, какую-нибудь прекрасную башню…

Прекрасную — потому что всё и всегда у тёти Светы было прекрасным. Когда Юрка дарил ей 8 марта три невзрачных гвоздички, они были «прелесть»: тётя Света всплёскивала руками, бежала ставила их в самую красивую вазу. И новые дешёвенькие обои, когда она делала ремонт квартиры, тоже были «прелесть». А тёти Светины друзья и знакомые все без исключения были очень достойные, прекрасные люди.

Серая действительность наводила на неё смертную тоску, она убегала от неё то в музыку, то в романы Жорж Санд. Кипучая, восторженная её натура не могла мириться с обыденным, расцвечивала жизнь яркими красками. Вокруг тёти Светы всегда был праздник, и каждый, кто подходил близко, втягивался в его орбиту.

В него втягивались и подруги-женщины, и мужчины, также у тёти Светы бывавшие. Юрий помнил запах этого праздника, который заставал в её маленькой «хрущёвке», когда собирались гости — запах цветов, вина и салата из рыбных консервов. Праздником пахла и большая походная тёти Светина сумка на колёсиках, когда в конце лета её хозяйка возвращалась из отпуска откуда-нибудь из Сочи или Евпатории, привозила ему, Юрке, чудесные морские ракушки и с восторгом рассказывала про далёкое, прекрасное море.