– Ну мы-то плакать не будем. Не заставишь нас плакать таким образом, – сказал Мактурк. – Попробуй.

После чего Мэри всех наградила подзатыльниками.

Когда они вышли из магазина с горящими ушами, Сталки торжественно заявил:

– Я думаю, что собрания старост не будет.

– Конечно не будет! – воскликнул Жук. – Послушайте. Если он поцеловал ее, а именно этой версии мы и должны придерживаться, то он циничный, безнравственный хам, и его поведение откровенно непристойно. Confer orationes Regis furiossimii,[123] когда он застукал меня за чтением «Дон Жуана».

– Конечно, он поцеловал ее, – сказал Мактурк. – Посреди улицы. При этом на нем была фуражка школьника!

– Время три-пятьдесят семь пополудни. Отметь это. А ты что думаешь, Жук? – спросил Сталки.

– Ну. Этот же гад честный. Он может сказать, что это его поцеловали.

– И что тогда?

– Ну, тогда! – Жук развеселился от одной мысли. – Не понимаете? Следствием такого поразительного утверждения является то, что шестой класс не может защитить себя от насилия и посягательств. Нужно тогда, чтобы за ними присматривали няньки! Достаточно только шепнуть об этом в колледже. Им потеха! Нам потеха! В любом случае – это потеха.

– Черт возьми! – воскликнул Сталки. – Наш семестр кончается. Ты давай быстро заканчивай свою газетенку, а мы с Турком тебе поможем. Мы зайдем с черного хода. Не будем беспокоить Ранделла.

– Только не нужно играть в козла в огороде, хорошо? – Жук знал, что такое эта помощь, хотя и совсем не прочь был продемонстрировать свою значимость перед друзьями. Небольшое чердачное помещение за типографией Ранделла было его территорией, где он уже представлял себя редактором «Таймс». Здесь, под руководством вымазанного в краске подмастерья, он начал постепенно разбираться в наборной кассе и считал себя опытным наборщиком.

Школьная газета, набранная в печатных формах, лежала на каменном столе, рядом лежала корректура, но ни за что на свете Жук не стал бы вносить исправления только в корректуру. С помощью деревянного молока и пинцета он вытаскивал странные деревянные клинышки, которые держали форму, вытаскивал одну букву, вставлял ее в другое место, читая во время работы и останавливаясь, чтобы посмеяться над чем-то, известным только ему самому.

– Думаю, ты не будешь так выпендриваться, – сказал Мактурк, – когда тебе придется зарабатывать себе на жизнь. Сверху вниз и задом-наперед, да? Посмотрим, смогу ли я это прочесть.

– Отвали! – сказал Жук. – Иди почитай спусковые полосы, если ты считаешь, что все знаешь.

– Спусковые полосы? Что это такое? Оставь свой дурацкий профессиональный жаргон.

Мактурк утянул Сталки побродить по помещению. Они осмотрели практически все.

– Жук, иди сюда на секунду. Что это? – спросил Сталки через несколько минут. – Что-то знакомое.

Жук взглянул и тут же ответил:

– Это экзаменационные вопросы Кинга по латинской прозе. In... In Verrem: actio prima.[124] Забавно!

– Представь себе чистых душой, благородных юношей, которые все бы отдали, чтобы хоть одним глазком на это глянуть! – сказал Мактурк.

– Нет, дорогой Вилли, – сказал Сталки, – это было бы нехорошо и расстроило бы наших замечательных преподавателей. Вот ты бы стал списывать, Вилли?

– Я все равно ни черта не могу здесь прочитать, – последовал ответ. – Кроме того, мы уезжаем в конце семестра, поэтому нам все равно. Помнишь, что сделала деликатная Блумер со счетом Спраггона на гончих?[125] Мы должны порадовать мистера Кинга, – сказал Сталки, и глаза у всех загорелись дьявольской радостью. – Посмотрим, что Жук может сделать этим пинцетом, которым он так гордится.

– Не знаю, можно ли сделать латинскую прозу более непонятной, но мы попробуем, – сказал Жук, перемещая aliud и Asi ae из двух предложений. – А ну-ка посмотрим! Мы сдвинем точку подальше, а тут поставим заглавную букву! Урра! Получились три строки, которые можно передвигать целиком.

– «Один из научных способов отдыха, который прославил нашего знаменитого охотника гончих псах», – Сталки помнил кусок наизусть.

– Подожди-ка! Вот берем отдельно vol... voluntate quidnam... – сказал Мактурк.

– Сейчас, я ее пристрою. Quidnam пойдет после Dolabella.

– Бедняга Долабелла,[126] – пробормотал Сталки. – Не разбей его. По-моему, ужасную прозу писал Цицерон. Он должен быть благодарен...

– Ну, здравствуйте! – произнес Мактурк, склонившись над другой печатной формой. – А что это за ода? Qui... quis... а, да это же Quis multa gracilis.[127]

– Тащи сюда. Вот и порадовали Кинга, – сказал он через несколько минут упорного труда. – Не нужно без необходимости подхлестывать гончих.

– Quis munditiis? Клянусь, это неплохо, – начал Жук, поигрывая пинцетом. – Мне кажется, эти вопросы звучат отлично. Heu quoties fidem! Звучит так, будто человек взволнован и нервничает. Cui flavam religas in rosa... Чьи ароматы впитывает роза. Mutatosque Deos flebit in antro.

– Молчаливые боги скорбят в гроте, – предложил Сталки. – Елки-палки, за Горацием нужно присматривать как... как за Талки.

Они самозабвенно редактировали Горация, пока не стемнело.

– Итак! Elucescebat, молвил наш друг. Ульпиан к моим услугам... пойдет? Если Кинг разберется в этом, то считайте меня австралийским овцеводом, – сказал Жук, когда они вылезли из чердачного окна на старую знакомую улочку и побежали к колледжу, до которого было три мили. Но редактура классики заняла у них слишком много времени.

Они остановились, запыхавшись, в зарослях дрока у газометра, внизу горели огни колледжа, они опаздывали к чаю и запиранию дверей минимум на десять минут.

– Плохо, – отдуваясь, сказал Мактурк. – Ставлю шиллинг, что Фокси ждет провинившихся под фонарем у теннисной площадки. Хотя, конечно, это ерунда, потому что ректор дал нам длинную увольнительную, и никто не может с этим спорить.

– Дайте-ка мне покопаться в кладезях моих знаний,[128] – начал Сталки.

– Черт! Только не Джорок. Может, добежим? – предложил Мактурк.

– «Мистер Радклиф подверг также осуждению ботинки епископа, высказавшись в пользу сапог для верховой езды, которые легко чистятся шампанским и абрикосовым вареньем». Где эта штука, с которой Коки возился сегодня утром?

Они услышали, как он возится в мокрой траве и вскоре перед ними предстало великое чудо. Свет в домах на побережье около моря погас: ярко освещенные окна гольф-клуба растворились в темноте, за ними последовали фасады двух гостиниц. Разбросанные там и сям особняки померкли, мигнули и исчезли. Последними погасли огни колледжа. Они остались во мраке темной, зимней, ветреной ночи.

– «Лопни мои почки. Это настоящие заморозки. Все георгины погибли!» – воскликнул Сталки. – Бежим!

Они, пригнувшись, пробрались через мокрый кустарник к колледжу, который гудел как растревоженный улей; в столовой хором кричали «Газу! Газу! Газу!», когда они достигли тропинки, отделявшей их от входа в их комнату. Они влетели в комнату гогоча и прыгая, в течение двух минут переоделись в сухие брюки и куртки и, нацепив для отвода глаз тапочки, присоединились к толпе в столовой, которая напоминала центр восстания в Южной Америке.

– «Дьявольская темнота и запах сыра», – Сталки пробрался в самый центр толпы, требующей газа. – Коки, наверно, пошел пройтись. Нужно, чтобы Фокси нашел его.

Праут, который был ближе всех, пытался восстановить порядок, поскольку грубые мальчишки бросали в толпу порции масла, а Мактурк открыл бак с кипятком для младших классов, некоторых ошпарило кипятком и они непритворно плакали. Четвертый и третий классы затянули школьную песню «Vive la Compagnie», сопровождая ее стуком ножей, а младшие классы издавали звуки, похожие на писк летучих мышей и таскали друг у друга еду. Двести пятьдесят мальчишек в возбужденном состоянии в поисках света превращаются в настоящих исследователей.