— Ну… бывает, — протянула Вика, потом встрепенулась. — Ой, слушай, я совсем забыла! Семик-то мой опять в больнице лежит. Сходим к нему?

— Может, пока сама сходишь?

— Так я уже была. В этот раз он что-то неважно выглядит. Просил тебя зайти, хочет пообщаться. Пойдем?

— Попозже. Сейчас не до этого. Но привет передавай.

— Ладно.

* * *

Серые глаза Зои смотрели на него внимательно. Ей действительно был интересен этот разговор.

— Торик, я прекрасно помню, как Вика спрашивала про область определения. Но как ты себе это представляешь на практике?

— Мы с тобой довольно плотно исследовали пространство души, но пока даже не пытались узнать, конечно ли оно.

— Ну… математически у моей модели, разумеется, границы есть, но они довольно условные. Я выбрала некий центр и отсчитала от него относительный радиус.

— То есть, по-простому сказать, обвела часть карты, вот по ней мы и ходим. И ни разу не пробовали пройти дальше. А вдруг там тоже что-то интересное, а мы его никогда не увидим, раз оно за пределами очерченной области?

— Да-а, — задумчиво протянула Зоя, — скорее всего, так и есть. Я думала об этом, но решила пока не отвлекаться.

— Что нам мешает найти самое дальнее из уже исследованных погружений, а потом двинуться в противоположную от центра сторону?

— И что дальше?

— Двигаться по вектору на максимальной скорости. Так мы увидим, есть там еще что-нибудь или нет.

— Начать можно и так. А дальше глянем, если там есть что-то интересное, можно будет найти новую точку погружения поближе и не тратить время на перемещение.

— Еще лучше! Ну что, попробуем прямо сейчас?

— Ога. Я посчитаю вектор. А ты пока посмотри в журнале, что за точка у нас была вот с такими координатами. Похоже, она самая дальняя.

* * *

…сижу на сомнительной опоре, а ноги мои болтаются в пустоте. Где это я? Ага, это называется решетник, то, на чем лежит крыша, только крыши сейчас нет, мы с отцом как раз ее переделываем. Кедринск. Лето. Вечер. Небо успело потемнеть и теперь синее-синее, мои любимые летние сумерки. Работать уже темно, да и мышцы устали. Мы сидим и просто болтаем. Совершенно не важно, что у меня борода, а у него — нет, он все равно мой отец. Я, похоже, до этого молчал, потому что он спрашивает:

— О чем задумался, детина, о смысле жизни?

— А он есть, этот смысл?

— Смысла нет. Зато есть главное.

— Служение отчизне?

— Сколько пафоса! Нет, все проще. Главное в жизни — горенье души. Если ты погас, если тебе не хочется ничем заниматься, для чего тогда жить? Просто коптить небо?

— Ты о чем? Об отдаче от деятельности человека?

— Нет, я про внутренний огонь, горенье души. Двигаться вперед, а не заделывать дыры прошлого. Это и просто и сложно. Это может казаться незначительным, но на самом деле именно это — самое важное. Важнее…

Он продолжает еще что-то говорить, но движитель уносит меня из этой сцены в темно-серую муть. Пока никаких вспышек. Все правильно: это крайнее из записанных нами погружений, поскольку оно как раз на самом краю воображаемого круга. Запасаюсь терпением. Мы договорились, что погружение продлится час. Если я так ничего и не встречу, мы хотя бы узнаем, на какое «расстояние» можно подвинуть границу, а если что промелькнет, можно сюда вернуться и посмотреть.

Как интересно. Серая муть вроде одинаковая, но все равно остается едва уловимое ощущение перемещения. Откуда? В реальной жизни, даже если тебя везут в полной темноте, ты слышишь звуки, ощущаешь изменение положения тела — торможения и ускорения. А тут ничего подобного нет, но что-то все-таки было. Периодически появлялся даже не запах, но слабый намек, тень запаха. И серая муть не уносилась, как вода в реке, но медленно ворочалась где-то там, в бесконечности. Некстати вспомнилось, как Стручок рассказывал про ночное море где-то в Италии. Как он сказал? «Неясные намеки на что-то огромное, темное, мерно дышащее совсем рядом с тобой». Вот, очень похожее ощущение.

Ой! Что-то промелькнуло! И пропало… А теперь даже серия сцен, только слишком быстро. Ура, значит, не зря исследуем, тут и правда что-то есть, а границы изученного отодвигаются. Так, надо срочно тормозить, а то мы потом не найдем все эти точки. Желтый, свисток, ваниль, пальцами по стеклу… Эх, тройка, птица-тройка… Наконец-то!

Глава 7. Барьер

— Ты можешь по-человечески рассказать, что там? Это вообще твои реальные воспоминания или снова химеры?

— Не могу. На таких скоростях ощущались просто вспышки. Но мы ведь теперь сможем найти это место?

— Хм… Надо пробовать. Обратный пересчет не всегда дает действительные координаты погружения.

— Ты хочешь сказать, бывают ошибки?

— Нет, бывают совершенно точно вычисленные значения, но комплексные. Не забывай, реальное пространство души — семимерное. Там нет наших привычных длины, высоты и ширины.

— Ты же умеешь работать с комплексными числами?

— Торик! — она фыркнула. — Ты иногда меня удивляешь. Да, мы работаем с комплексным перемещением, подмешиваем фазовые смещения. Но как представить себе комплексную частоту или девиацию? И что делать с полями потенциалов?

— Ах, в этом смысле.

— Ну конечно. Просчитать мне нетрудно. Вопрос в том, будет ли ответ иметь физический смысл.

— Понял. Ну, все-таки попробуй? Вдруг мы просто не пытались туда попадать?

* * *

Окраины души… Не сразу, но они все-таки добрались до этой новой области. Они много спорили о том, как будут выглядеть эти окраины, точнее, точки погружения в этих местах. Торик предполагал, что они будут точно такими же, как все остальные. Зоя считала, что там будет резко меняться фаза и тогда их будут ждать сплошные химеры. Еще одна вполне вероятная ситуация могла оказаться в том, что в этих местах вообще не удастся ничего разглядеть, если все это окажется за гранью нашего понимания. Но окончательно на этот вопрос ответили только реальные погружения.

Поначалу друзья никак не могли понять, чем же отличаются эти погружения. Каждая из сцен выглядела обыденной и заурядной, даже слишком. Очередной завтрак, каких в жизни были тысячи. Еще один день в школе, без каких-то открытий, ссор, радостей, просто день. Спокойный и мирный день летних каникул в детстве, хотя таких было меньше — лето на то и лето, чтобы удивлять и радовать. Бесконечные равнины и степи обыденности — вот что оказалось на окраинах души. Торик называл эти места «свалкой забытых воспоминаний», но Зое больше нравилось «отложенное в долгий ящик души» или еще точнее: «обыденность, возведенная в степень».

Однажды Торик выбрал себе такой сверхтипичный завтрак и попробовал добавить мнимую составляющую. Получилось интересно: переменно-обобщенный завтрак. В данный миг он как бы один, конкретный, но при этом словно вбирает сотню других, очень похожих завтраков. Отчего предметы имеют нечеткие, переливчатые очертания.

Рука тянет ко рту бутерброд с сыром. С сыром или нет? Это вроде бы колбаса. На масле? А нет, показалось. Ой, да тут и колбасы-то нет, пустой хлеб? И мы кусаем его и прихлебываем… чай? Или это кофейный напиток? По виду похожий на… компот? Жаль, мы не ощущаем вкуса в погружениях. Но и запах тоже переменно-неустойчивый. И все вокруг — зыбкое и переменчивое, как сон. И еще. Предметы, на которые непосредственно смотрим — вполне реальные, привычные и осязаемые. А все вокруг — трудно различимое, ненадежное и недостоверное.

Вернувшись, Торик подумал: а может, как раз об этом когда-то говорили художники-авангардисты? Нарисовать не именно вот этот конкретный стул, а такой стул, который мог бы вбирать и выражать собой сразу все стулья мира. Эдакий суперстул. Уже не предмет, а воплощенная на картине философская абстракция, для которой каждый стул реального мира был бы лишь вариантом воплощения. Разумеется, на практике до такого совершенства ни один художник не дошел. Разве что Малевич с его черным квадратом, выражающим сразу все, что может и не может быть нарисовано. Впрочем, Зоя сомневалась, что Малевич ставил вопрос именно так.