Пес затаился в тени сарая, со скорбью наблюдая за действиями людей. Те готовились испортить мясо на будущих рубиновых углях.

Я сел на крыльцо. Что может быть прекраснее чувства гармонии, возникающего от предвечерней сини небес, от деревьев, клубящихся, повторюсь, изумрудной дымкой, от обновленного сарая, от огорода, от скорбящего Тузика, от костра и людей, хлопочущих возле него. Что может быть прекраснее чувства вечной природы и вечного мира?

Я сентиментален, как русский турист на берегу Мертвого моря, это правда; что делать, у каждого из нас свои маленькие слабости.

Неожиданно, подобно инородному телу, в этот гармоничный мир ворвался Резо, воплем сообщая о своем лихом появлении. В галифе. Пингвин в Африке выглядел куда привлекательнее, чем наш друг. Тузик забрехал, мы дружно поприветствовали обновленного, как забор, Резо словами о его чересчур привлекательном виде. Для местных доярок и телятниц, единственных ещё работающих в республике эмбриональной демократии. И трудятся лишь по причине того, что жалко скотину. Однако не будем о грустном. Нет такой демократии, которая бы прижилась у нас. Пережуем и эту, декоративную, как корова пережевывает траву-мураву.

— Вах! Что понимаете в мужской красоте! — возмущался Резо, парусинил галифе. — Дэвушкам я нравлюсь! А?

Девочки смеялись и требовали поставить махолет на службу обществу. Резо отправился к костру гонять дым, а я — встречать дорогого и ожидаемого гостя.

Дед Евсей. Бедолага, вид у него был, как у кинутого в кювет рваного башмака. Или как у передавленного автогрузовиками пешехода. В чем дело?

— Так это… погуляли, — оправдывался старик, — на премию, чтоб ей!.. Грибочков, кажись, не тех куснули. Трюфлялями вроде прозываются.

— Ничего, Евсеич, выдюжим, — сказал я. — Подлечимся у костерочка.

— Эт'точно, сына, клин клином вышибают.

Вот что делает с простым русским человеком капиталистический образ жизни. Хворает он от него. И телом, и душой. Травится заморскими трюфелями и прочими кормовыми, продержанными с полста лет подачками.

— Резо! Плесни Евсеичу для бодрости духа, — попросил я. — Это дед Евсей, ударник частного строительства, — и показал рукой окрест. — Прошу любить и жаловать.

— А чего жалуете, батоно? — засуетился человек в галифе, прекратив ими отмахивать дым и раздувать пламя. — Нашей горькой? Или «Наполеону»?

— Нашу-нашу, братки, — уксусно сморщился старик. — От чужого того… несет, как куренка.

— Садитесь, дедушка, — предложила Ника.

— О, тута девицы-красавицы? Добре-добре…

Я понял, что процесс пошел. И мое присутствие пока не обязательно. Я переоделся в спортивный костюм и, когда появился перед праздным людом, то был встречен восторженными воплями.

— О Космонавт-Космонавт, — кричал Евсеич. — Счастливого полету! Кажется, он уже частично вылечился. Его поддержал Резо:

— Я — Земля! Я своих провожаю питомцев!

Петь ему в хоре имени Пятницкого. Его, моего друга, поддержал Никитин:

— Все бортовые системы функционируют нормально. Даю отсчет: девять, восемь, семь…

И почему мой друг не работает в ЦУПе? Его поддержали девочки:

— … шесть, пять… Саша, мы с тобой!.. Полиночка, пиши репортаж! Уррра!.. Три, два, один! Старт!

О, только не девицы-красавицы на орбите. Их поддержал Тузик:

— Гав-гав! Поехали!..

Я отмахнулся и покинул шумное, галдящее общество. Под овацию, ор и лай. Такому запуску позавидовал бы любой ныне здравствующий астронавт.

Я поступил совершенно правильно. Нет событий, способных мне помешать уйти на орбиту ушу. Разве что производственная командировка в знакомый край. Если выражаться высокопарно, дисциплина и трудолюбие — вот залог побед «тигра» в будущих схватках с прочим зверьем в человеческом обличье. И поэтому мой бег был привычен, ровен и спокоен. То первое, полуобморочное утро кажется кошмарным сном. Воистину произошло чудесное воскресение из пепла. (Тут мой бег чуть сбился. Я вспомнил о Фениксе. Проклятая алмазная птичка! Свернуть бы ей голову, да возможности нет. При первом удобном случае расплющу в крошку. Для нужд стекольной промышленности.) Эта положительная мысль успокоила меня, и я продолжил ровный полет по асфальтированной орбите тропинки. «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы». Я чувствовал, как великолепно функционируют все мои бортовые системы. Теперь можно улетать к звездам, где ждут тернии.

Вспаханное поле, мелькающее за деревьями и кустарниками, было похоже на панцирь гигантской черепахи. Может, и вправду земля держится на трех трудолюбивых земноводных? Или все-таки наш шарик — шарик в рулетке Всеобщего Мироздания? Вертится он до поры до времени по чьей-то прихоти, и мы на нем вместе с ним, самоуверенно считая себя властелинами миропорядка. А на самом деле — мелочь пузатая, соринка космическая, эфирное недоразумение. Это я не про себя, это я про все человечество. М-да.

Тут я, оступившись, вернулся на грешную землю. Нет, философские витания не про твою светлую личность, Александр. Будь проще, боец, и народ встретит тебя здравицами, песнями и плясками на погосте Красной площади. Однако, закончив десятикилометровый полет, я не торопился к законопослушному, праздношатающемуся люду. Меня ждала любимая, ободранная мною же сосна. На вытоптанной полянке. Какое счастье, что встречаются ещё на планете укромные уголки, где можно напрямую пообщаться с природой, матерью, повторю, нашей.

Я обнял корабельный ствол, нагретый за день, как всегда ощущая телом живительные его токи. Ветер гулял по макушкам деревьев, и моя сосна пела от напряжения скрипучим баском. Я подпевал ей. Мысленно. Задрав голову к темнеющему небу:

Когда-то деревья пришли неизвестно откуда. Когда-то деревья были такими, как мы. Но отметим: они были крепче, счастливее, мудрее, влюбленней, быть может. То были настоящие деревья с их белками, их птицами, жуками, деревья праздничные, чуть навеселе, завоевавшие себе свободу сами.[133]

…Мое возвращение на огород оказалось на удивление не замеченным. От меня отмахнулись, как от пришельца, мол, шляются тут всякие, мешают культурно отдыхать. Я был чужим на их празднике жизни. И у своей картофельной грядки. Чертыхнувшись, я удалился к колодцу для водных процедур. Хотя я прекрасно понимал друзей — теплый предмайский вечерок, тлеющий угольками костерок, уютно-домашний дымок, вкусный шашлычок, девичий смешок, собачий, нервный зевок да бедовый дедок!..

Зависть, дружок, зависть. Как хочется этих простых, мирских радостей: хряпнуть стаканище горькой, родной, кизяковой да закусить жареным барашком на ребрышке, да с малосольными трюфелями, да со сладким лучком-с! Е'ушу! Ничего нельзя. Кроме каши «Геркулес» и духовноподъемного состояния.

Сумерки медленно поднимались из смородинских глубин. Природа удалялась на кратковременный покой. В отличие от людей, для которых наступала самая что ни на есть романтическая пора откровений. У костра.

Я плескался у колодца и слушал пока весьма сдержанные на крепкое словцо анекдоты (эх, девицы-красавицы — девицы-красавицы).

Никитин. Гражданин ждет электричку на платформе. Нет её и нет. Тут мимо дежурный проходит. Гражданин к нему, значит: когда будет-то? Электричка-то? А дежурный отвечает: а во-о-он, у поворота, собака машиниста бежит. Скоро, значит.

Все. Ха-ха! Хо-хо! Хи-хи!

Ника. Мальчик продавцу в магазине: четыре килограмма конфет и двести граммов картошки. Продавец: маленький, а ты ничего не напутал?

Все. Ха-ха! Хо-хи-ха! Ха-хи-хо!

Полина. Вернулся рецидивист в камеру. Печальный такой. А в руках письмо от родных. Его спрашивают: что случилось? Он отвечает: сынок, сукин сын, остался на второй год. В третьем классе. Какой позор для семьи!

Все. Хи-хо-ха! Ха-хо-хи! Хо-ха-хо!

Резо. Алкаш на приеме у врача. Врач за голову схватился: больной, во всем виновата водка! Алкаш радуется: вах! Доктор, вы первый, кто сказал, что не я виноват… в этом, — громкий щелчок у костра, — деле!