А за мгновение до того - кажется, было: торжество и сила, и замок вовсе не призрак, а средоточие силы мира, бьющееся сердце, живое и трепетное, и по невидимым артериям растекается до самых краев мощь, животворная субстанция, лишенная и вкуса, и запаха, но такая, что вдохни - и рвется душа из груди прочь, льется с песней, со слезами, с неистовой жаждой бытия и творения; кто хотел создавать - почувствует, что может, есть в ладонях сила воплощать, и станет вязкая аморфная глина живым, дышащим, податливым материалом. Кому - горшком, кому - расписным блюдом, а кому и статуей, да такой, что, увидев, и прикоснуться побоишься: сон не потревожить бы, задремала ведь, а вот-вот проснется...

Было, было, и пульсировала сила, живая кровь, едва удерживаемая артериями, и текла по миру, даря каждому бытие, и возвращалась назад, почти иссякнув, чтобы вновь в самом сердце набраться чуда, и - обратно, к тем, кто ждет глотка этой влаги, имя которой - вдохновение и творение.

Не иссяк колодец, но запечатан был - прочно, не вскрыть, не взломать крышку, и вода под каменной плитой, устав биться в стены, не имея выхода, застоялась, позеленела от гнева и боли, стала горьким ядом.

Прервалась связь между Беспечальностью, сердцем мира, и самим миром, что создателем назван был - Триадой, ибо из трех сомкнутых воедино, связанных неразрывно граней состоял; ибо пришли - чужие. Пришли и завладели миром, что на единый миг - короче взгляда, короче вздоха, кажется - оставлен был создателем; а на самом деле долгие годы, бессчетные поколения прошли, пока странствовал он.

И пришли - другие хозяева.

Был цветок о трех лепестках с пламенеющей сердцевиной, и завелась в нем гусеница; змея обвилась вокруг стебля, и не дотронуться больше, ибо - ужалит, нанесет удар; тихое шипение двухголовой змеи слышно и в Беспечальности: нашшше... не прикасссайссся...

Осталось только - мерить шагами Беспечальность, замок-сердце, исторгнутый из мира, из триединства миров, и смотреть, как истекает слезами призрачный вечер, и чувствовать, как захлебывается сердце, спотыкаясь на каждом втором ударе, ибо сердце, не могущее отдавать кровь, умирает.

И - ненавидеть... истово, как только и умеет странник, вернувшийся, чтобы обнаружить - нет больше дома, нет: занят чужаками, доверчиво лег под чужие ноги, покорился чужим рукам, забыл о том, кто построил его, отдался другим, как беспутная жена, что в отсутствие мужа ложится в постель с первым, кто приласкает.

Мало того, что созданное тобой забыло тебя, не дождалось - так еще и отвергло, повелось на сладкие лживые речи новых господ; и назвали тебя - Противостоящим, врагом всего сущего, обольстителем... хотя обольстителям-то и поверил мир, обманщикам, захватчикам. Подменили правду - сказкой, реальность - миражом; назвали создателя - чужаком, отца - врагом. Так беспутная жена, чтобы забыть о своем позоре, называет законного мужа - убийцей, клятвопреступником, насильником, лишь бы не помнить, лишь бы не знать, как оно на самом деле.

- Брат мой Фреорн, ты нынче печален. Отчего?

Братом зовет тебя - разве он брат... случайный попутчик, встреченный в том исполненном тоски и ужаса странствии, когда, возвращаясь домой, натолкнулся на запертую дверь, и увидел свет в окнах, и почувствовал - чужие в доме, да и дом не твой. Бежал, не разбирая дороги, не чувствуя ног, и выкипала в сердце кровь от невозможной боли предательства; почти не помнил себя. Через иные чужие миры, и, глаза прикрывая, лишь об одном мечтал: не встретиться взглядом с такими же, как ты, ибо не снести позора изгнанника, а уж если в чужом лице отразится, как в глади ручья: потерявший, - то и вовсе незачем жить.

Попался где-то на дороге то ли тоже изгнанник, отвергнутый собственным миром, потерявший его в войне или по глупости, как ты сам, то ли просто странник, бездомный бродяга, никогда не творивший себе дома. Попался и стал попутчиком, и, может быть, он и подсказал, что сдаваться - нельзя; есть, всегда есть, хоть и крошечный, шанс вернуть себе - свое. Ибо должна же быть справедливость, но кому, как не создателям, быть ее руками?

И - не слушал, когда ты говорил, что иной справедливости хочешь: покарать, наказать, уничтожить. Голову на плаху, нож под сердце распутной жене, шлюхе, отдавшейся чужим. Ведь - а как с ней теперь жить, как простить измену, как не видеть отпечатков иных ладоней на грудях? Как не замечать, что было ей с чужими хорошо, наверное, куда лучше, чем с тобой? Нельзя это простить, нельзя вернуться и принять ее - такую, прошедшую через чужие руки, довольную и счастливую, накрепко закрывшую перед тобою дверь...

А он - не слушал.

Отчего печален - да разве объяснить? Вот - дождь за окном, тягучие струи, слезы миража, и сам же этот дождь пожелал, а теперь вот печаль от него, от дождя, и надо бы его прекратить, остановить плач воды, но - не хочется, ибо если сам не можешь плакать, пусть за тебя рыдает дождь.

- Дождь, - отвечаешь, и нет других слов; а для него, упрямого и нечуткого, всегда нужны другие слова.

- Хочешь, я сделаю свет и чистое небо? - улыбается, словно ребенку, который нарисовал буку и сам же ее испугался; тянет руку к окну, чтобы смять лист со страшной закалякой, умный, сильный, все понимающий; ничего не понимающий.

В этом весь он, Ингальд, случайный спутник, нежданный помощник.

- Нет.

- Тогда, если хочешь, поговорим о деле? - предлагает так вежливо, а ведь не уйдет, пока не заставит говорить, и чем больше будешь упрямиться, гнать его, просить отложить на потом, тем ласковей будет улыбка взрослого перед капризным ребенком, тем мягче - увещевания, и добьется своего, будет говорить, и заставит слушать, и назовет это - разговором.

- Слушаю.

- Силы для задуманного нами еще не хватит, но - радуйся, брат, час близок. Годы по счету смертных, а, значит, для нас - сущий миг. Время пролетит быстро.

- Вот как? - и отвернуться к окну, в дождь, и не верить, но и верить, потому что он не лжет, никогда не лгал, и тогда еще, когда говорил, что трудно будет, и ждать придется, и отчаяться не раз, и желать отступиться, ибо задумали они невиданное; не лгал. Но и правды не говорил.

Говоришь ему, как прекрасен будет миг, когда обрушится все, сотворенное тобой, в ничто, в небытие, в сизый морок - а он улыбается, и едва кивает, ласково; глаза у него - тот же морок оттенка голубиного крыла, что и вечное Ничто, окружающее сущее. Глядеть в эти глаза - тонуть в океане, и не разберешь: то ли ложь, то ли правда, то ли ласка, то ли жалость. Странник Ингальд; не поймешь, как ни бейся - кто такой, чего хочет. Говорит - помочь. Называет братом.

А сердце не верит.

Потому что улыбаются губы, но непроницаемой пленкой подергиваются глаза, когда говоришь - о разрушении, о наказании. Кивает головой, соглашается, поддакивает, но глаза молчат, не вспыхивают даже в ответ на твой огонь, не отражают его. Стена там, сизая стена, о которую разбивается все; кажется мягкой, податливой, как озерная гладь, но - лучше не заглядывать. Ничто там не отражается, ничто и не выходит из воды на берег. Пустота, растворяющая все.

- Избранные нами делают свое дело, а враги не замечают того. Радуйся, брат!

- Радуюсь.

- Фьоре, ты не меняешься. Тебе по-прежнему не хочется бросить все это?

Фиор Ларэ терпеливо улыбнулся, поглядел сквозь желтоватый старый хрусталь на угли в камине. Вино, цветом напоминавшее солому, пропустило через себя багровый отблеск и окрасилось в редкий золотисто-оранжевый оттенок, который можно увидеть лишь на рассвете в середине зимы, и то - далеко на севере, там, где вырос этот виноград. Там, где ветер гонит из Предельной северной пустыни стада тяжелых туч. Сквозь редкие просветы между мохнатыми тушами порой видно золото луга...

- И ты по-прежнему пьешь свою кислятину, - кивнул Эмиль. - Как всегда. А нынче пить вино из Къелы несколько непатриотично, не находишь?

- Къела - наша земля, - Фиор пожал плечами.