Вечером был назначен в этой гостинице товарищеский ужин всех свободных от службы членов кают-компании.

С пяти часов мальчишки на улицах Росарио уже кричали во всю глотку:

— «Критика секста». Фрагата совиетико энтро эн Росарио!

— «Ла Капитал». Лa барка «Товарищ» эн порто!

— «Демокрация». «Товарищ» эн ностро порто!

Газеты брались нарасхват и тут же читались на улице. Жадно и внимательно рассматривались наши физиономии. А когда, попозднее, наши ребята в белой форме с красным советским флажком на фуражках показались на улицах, их встречали овациями.

Вечером, когда кают-компания «Товарища» уселась за большим круглым столом в большой прохладной столовой «Савойя», ресторан начал ломиться от посетителей. На нас смотрели, как на диковинных заморских зверей, и многие, вероятно, ждали, что мы начнем разрывать пищу руками или выкинем еще что-нибудь в этом роде.

В конце концов, когда публика увидела, что большевики не показывают никаких диких штук, она начала, кажется, разочаровываться. А когда кто-то из нас, выйдя на улицу, купил большой букет цветов и, подозвав лакея, велел передать его в оркестр, игравший в нашу честь вещи Чайковского и Рахманинова, зал разразился аплодисментами.

На другое утро, выйдя из отеля, я хотел купить у мальчишки-папиросника коробочку спичек.

Я был в статском платье и соломенной шляпе, узнать меня было трудно; однако мальчишка, зорко взглянув мне в лицо большими черными глазами, спросил:

— Команданто «Товарисчо»?

— Си, — ответил я.

— Но густа монеда (не хочу денег). — И с сияющей улыбкой он протянул мне хорошенькую коробочку восковых спичек.

Надо было отплатить любезностью за любезность. Я спросил имя мальчика, купил тут же в киоске газету, вырвал из нее свой портрет (его можно было найти в любой) и, написав: «Al companero Enrique de commandante fragata sovietico „Tovarisch“ Luhmanoff» («Товарищу Энрике от капитана советского корабля „Товарищ“ Лухманова»), торжественно ему преподнес.

Мальчик был в полном восторге.

Итак, рейс «Товарища» кончен. Судно благополучно доведено до места назначения и приступило к выгрузке.

Из запущенного и распущенного, кое-как оборудованного, грязного корабля «Товарищ» превращен в чистое, хорошо оборудованное, дисциплинированное судно, которое не стыдно показать за границей. Его экипаж прошел хорошую школу, сработался, натренировался. Комсостав в совершенстве изучил парусное дело, привык к судну. Моя миссия кончилась. Я мог покойно и уверенно сдать судно своему старшему помощнику Эрнесту Ивановичу Фрейману и вернуться домой, к своему прямому делу — управлению Ленинградским морским техникумом. Остались бумажные формальности, вроде составления так называемого морского протеста, актов о буксировке, окончания кассового отчета, рейсового донесения, актов о сдаче и приемке корабля.

Трудно было заниматься всем этим при страшной жаре аргентинского лета, духоте в помещениях корабля, бесчисленных посетителях днем и полчищ москитов ночью.

Внимательно следя в эти дни за аргентинской прессой всех направлений, я могу констатировать, что, в общем, к «Товарищу» и его экипажу все газеты и журналы отнеслись более или менее сочувственно и, во всяком случае, прилично.

Большинство репортеров поразили следующие два факта: 1) общая кухня и одинаковый стол для комсостава и команды и 2) строгая дисциплина при исполнении служебных обязанностей и совершенно простые и товарищеские отношения вне службы. Аргентинцы не понимали, например, как могут офицер и даже командир ходить вместе с «простыми матросами» по городу, дружески разговаривать, смеяться и даже присаживаться вместе за столики открытых кафе и пить лимонад или есть мороженое.

Только 12 января вечером я смог закончить все формальности и выехать в Буэнос-Айрес, чтобы там сесть на отходящий в Европу пассажирский пароход.

Весь свободный от службы экипаж корабля провожал меня на вокзале.

Тепло, хорошо и по-товарищески простился экипаж советского корабля со своим капитаном и проводил его громким и дружеским «ура».

Поезд прибыл в Буэнос-Айрес около полуночи, и не успел я сойти на перрон, как меня подхватил кто-то под руку. Оказалось — помощник редактора «Критики». Ему телеграфировал о моем отъезде корреспондент из Росарио, и он встретил меня… с «кодаком».

В Буэнос-Айресе у меня было порядочно дела: надо было побывать в Амторге, похлопотать об обратном грузе для «Товарища», условиться о вводе его в док для очистки подводной части и осмотра руля, запастись консульскими визами на въезд в разные государства Европы, записаться и купить билет на пароход, уходящий в Европу, и т. д.

Все это заняло целую неделю времени. Билет я достал на английский рефрижераторно-пассажирский пароход компании «Нельсон» «Хайланд-Лок». Он отходил из Буэнос-Айреса в Лондон 20 января.

За неделю я более или менее познакомился с Буэнос-Айресом, который называют южноамериканским Парижем. Я бы добавил к этому названию «но без изюминки». Действительно, изюминки, которую опускают в бутылки с квасом «для игры», совершенно не ощущается в Буэнос-Айресе.

Богатая жизнь массы состоятельных людей и всех тянущихся за ними течет монотонно и вяло.

Главным развлечением местных жителей является кальсадо.

Представьте себе длиннейшую и широченную набережную, к которой прилегают красивые сады и парки. Масса электрического света, масса музыки, и хорошей музыки. Но в парках только «народные развлечения», господа же от девяти до одиннадцати вечера катаются по набережной в автомобилях. Этих автомобилей, блестящих лаковой краской и сверкающих полированным металлом, тысячи. Они тянутся тремя рядами в одну, и тремя рядами в другую сторону, описывая длинную петлю вдоль набережной. Их так много, что они едва двигаются и, почти уткнувшись друг в друга, нестерпимо воняют бензином. Между автомобилями, красуясь на кровных конях, гарцуют десятки жандармов в полуопереточной форме и направляют движение. В автомобилях разряженные и накрахмаленные аргентинские доны с сигарами в зубах, и разодетые сеньоры и сеньориты с веерами и коробками конфет.

Общего разговора, смеха не слышно, обмениваются только полушепотом замечаниями о соседях, и, надо думать, довольно ядовитыми. Тоска зеленая.

Днем на улицах вы почти не увидите иностранцев; но стоит вам зайти в любую деловую контору, в банк, даже в магазин, и вы увидите, что вся деловая жизнь и весь капитал этого богатейшего города с трехмиллионным населением находятся в руках кого угодно, но не аргентинцев. Оливковые доны и сеньоры в безукоризненных костюмах, с густо напомаженными, точно склеенными, черно-синими волосами, с орхидеями в петлицах заняты светской жизнью.

Этими господами, которые, конечно, получают от иностранцев соответствующие аренды и ренты, полны все главные улицы. Они часами чистят себе сапоги в специально устроенных для этой цели салонах с музыкой, занимаются маникюром, прохлаждаются в ресторанах и кафе, ездят на кальсадо, а главное, смотрятся во все зеркала.

Зеркал в этом удивительном городе необычайное количество, и даже деревья, которыми обсажена Майская авеню (главная улица города), окружены против кафе зеркальными ширмами.

Очень характерна улица, носящая название Флорида. Это настоящее царство аргентинских дам, типичный «базар житейской суеты». Роскошные магазины и целые пассажи ломятся от блестящих, дорогих и ненужных для нормального человека вещей. В часы между тремя и семью пополудни Флорида так запружена покупателями и просто гуляющими зеваками, что по ней закрывается движение экипажей.

Для того чтобы дать хотя приблизительное понятие о масштабе жизни того, что в Буэнос-Айресе называется «обществом», я должен сказать несколько слов об оперном театре.

Я не был в нем, теперь не сезон, он закрыт, а в сезон я бы, вероятно, в нем тоже не был, так как самое дешевое место в райке стоит на наши деньги десять рублей, партер от сорока до ста, ложи от трехсот до пятисот.

Зато в этом театре поют все европейские знаменитости, не исключая и нашего Шаляпина.