После довольно веселой и шумной охоты, во время которой отчаянно защищавшийся Блэки поцарапал и покусал руки трем ученикам, он был водворен в ридикюль и положен на тележку с провизией.

К вечеру мы вернулись на судно. Чтоб Блэки не прыгнул с испуга за борт, я запер его на первое время у себя в ванной; там ему было поставлено все, что полагается всякому порядочному коту: блюдечко с молоком, мелко накрошенное сырое мясо и ящик с песком.

Утром 13-го опять заштилело, и барометр слегка тронулся кверху. Мог задуть ост, и мы начали готовиться к съемке с якоря. К вечеру потянуло с севера. Немедленно снялись с якоря и, вступив под паруса, обогнули мыс Св. Екатерины и легли на курс, ведущий к выходу в океан.

Ветер начал быстро свежеть, но одновременно заходить к весту. Скоро пришлось лечь бейдевинд правого галса и из предосторожности убрать брамселя. К полночи вышли на вид маяков французского берега, сделали поворот и легли бейдевинд левого галса. Ветер все свежел, но дул уже снова от зюйд-веста. К утру мы очутились опять у мыса Св. Екатерины и, добравшись до старого места стоянки, убрали паруса и отдали якорь.

С полудня 17 сентября барометр снова тронулся кверху, и к вечеру, в тот час, когда обычно ветер спадал совершенно, потянул легкий восточный ветер.

Ветерок передул полночь, — верный признак того, что он устанавливается.

В четыре часа утра, с последним ударом склянки, раздалась команда:

— Пошел все наверх с якоря сниматься!

Весело забегали ребята вокруг шпиля, заклоцал брашпиль, и цепной канат якоря, медленно, сажень за саженью, начал втягиваться, как бы всасываться судном в клюз.

Минут через двадцать удар в носовой колокол возвестил «панер», то есть что канат смотрит уже вертикально, и сейчас якорь начнет отделяться от грунта.

— На фалы и шкоты! Марсели, брамсели и бом-брамсели ставить!

На палубе поднялась веселая суматоха. Одну за другой тянули снасти заранее отданных парусов, и не прошло четверти часа, как «Товарищ» сверху донизу окутался бело-розовыми от утренней зари парусами.

Еще несколько минут, еще несколько команд, и корабль, послушный рулю и надувшимся парусам, стал медленно разворачиваться носом к выходу в море.

Первая вахта возилась на баке с якорем.

— Оставить пока под клюзом или крепить по-походному? — закричал с бака второй помощник.

— Крепите по-походному, — уверенно ответил я в рупор.

Начавшийся ост передул все критические моменты: закат солнца, полночь и рассвет. Барометр продолжал медленно подниматься. Можно было быть совершенно уверенным, что ветер установится.

Скоро обогнули мыс Св. Екатерины и, отойдя от английского берега, взяли курс, который должен был вновь вывести нас на широкий простор Атлантики.

По случаю субботы, после обычной утренней приборки, чистки меди и крепления по-походному всего, что могло сдвинуться в качку, судовые работы были прекращены, и от вахтенного отделения требовалось только быть наготове и не уходить с палубы. Люди могли стирать, чинить белье и платье, читать или просто ничего не делать, по собственному усмотрению.

После полудня ветер отошел несколько к норду и, чуть посвежев, «медленно, но верно», понес нас к выходу из канала.

В ночь с 19 на 20 сентября прошли Ушант и взяли курс на мыс Финистерре. На рассвете, далеко вправо, почти у самого горизонта, заметили массу дымков. В подзорные трубы и бинокли разобрали несколько землечерпалок, барж и буксирных пароходов, в которых сразу же признали наш архангельский землечерпательный караван, направляющийся под командой капитана Гуттерштрассера в Черное море.

Наша новая радиостанция работала теперь великолепно, и мы немедленно вступили в оживленные переговоры. Эти переговоры тянулись еще долго после того, как мы потеряли друг друга из виду, и кончились самыми теплыми взаимными пожеланиями удачи и счастливого плавания.

В Атлантическом океане ветер стал несколько тише, но не менял направления, и, растянув всю свою парусину, «Товарищ» двигался потихоньку к югу, делая от двух до четырех миль в час и лениво раздвигая своим тупым пологим носом густо-синюю океанскую воду.

Барограф чертил ровную, слегка волнистую линию, не предвещавшую никаких перемен погоды. Обычно бурный Бискайский залив не оправдывал на этот раз своей зловещей репутации.

Трудно придумать более ужасное место, чем Бискайский залив во время западных штормов. Ограниченный большею частью обрывистыми, а с юга даже утесистыми берегами, он имеет вид громадной, совершенно открытой с запада подковы. Свирепые водяные горы Атлантики, несясь при западных и северо-западных ветрах от берегов Северной Америки и набираясь по пути все большей силы и ярости, с бешенством вкатываются в Бискайскую подкову и, ударяясь о берега, отпрядывают назад. Образуется невероятная толчея. Волны сшибаются, лезут друг на друга, встают и падают почти вертикально. Трудно описать, что делается в такое время с кораблем. Много судов проглотила «Бискайка», а уж сколько переломала и снесла корабельных шлюпок, мачт, пароходных труб, так и не сосчитать!

Время от времени мы встречались с французскими рыболовными логгерами, ловившими в океане сардин и тунцов.

С одним из них у нас произошел курьезный обмен любезностями. Дело было под вечер. Ветер перед закатом спал, и мы едва двигались. Рыбак был прямо на нашем пути. Сойдясь на расстоянии двухсот — трехсот сажен, мы подняли кормовой флаг и сигнал по международному своду: «Нет ли продажной рыбы?» «Француз» ответил сигналом же: «Очень немного». «Присылайте», — подняли мы.

Через несколько минут от логгера отвалила двухвесельная шлюпка и подошла к нашему борту.

Само собою разумеется, что все наше население высыпало на палубу и свесилось через борт «глядеть французов».

На «Товарище» было несколько человек, хорошо говоривших по-французски. Оба француза были молодые, здоровые и жизнерадостные. Один из них, парень лет двадцати, поднял за хвост большого тунца.

— Весь наш улов вам привезли, — осклабился парень.

— Неужели больше ничего не поймали?

— Третий день ничего. Черт его знает, куда вся рыба ушла!

— А что вы хотите за вашу рыбину?

— Да не продавать же ее за деньги, дайте нам немножко угля для камбуза, и ладно.

Надо было ответить любезностью за любезность, и я велел дать французу мешок угля, жестянку с галетами, бутылку коньяку и полсотни папирос.

Они никак не ожидали такой щедрости и были чрезвычайно обрадованы. После всяческих изъявлений благодарности, наилучших пожеланий и благословений, парень, передавший рыбу, нерешительно спросил:

— А скажите, пожалуйста, какой нации ваше судно? Ветра почти нет, флаг висит складками, и мы никак не можем его разобрать. Видим, что красный, а какие на нем знаки и какой он нации, никак догадаться не можем.

— Наше судно советское, принадлежит Союзу Советских Социалистических Республик, союзу, которым управляют такие же рабочие, как вы сами.

— Так вы что же… — нерешительно и конфузясь, спросил француз, — русские большевики, что ли?

— Они самые!

Француз пристально оглядел все лица наших ребят, густо унизавших борт, и разразился хохотом:

— Врете вы все! Насмехаетесь над нами! Разве большевики такие бывают?

— А какие же они бывают, по-вашему?

— Во-первых, — ответил парень не задумываясь, — они все с большими бородами, а во-вторых, они все у всех отбирают и никому ничего не дают.

Тут, в свою очередь, расхохотались мы. А преподаватель К. принес из штурманской рубки небольшой кормовой флаг и, свесив его за борт, показал рыбакам серп, молот, красную звезду.

Французы внимательно слушали и, не спуская глаз, смотрели на флаг. Затем, не говоря ни слова, взялись за весла и поплыли обратно на свой логгер.

Поверили они, что мы большевики или нет, осталось для нас неизвестным.