Шестьдесят лет назад я работала с Чемодановым над большой статьей о геологах Чаун-Чукотского района. И там было целых два больших абзаца об Алексее Власенко. Приходит газета – этих абзацев нет, их вычеркнули. Я звоню Рубину, чтобы узнать, что произошло. Он говорит вполголоса:

– Потом, не спрашивай больше ни о чем, потом расскажу.

Я думаю: может, там что-то случилось? Проходит полгода – ни слуху ни духу. Тогда я уже собрала побольше материала об Алексее Константиновиче и написала очерк, посвященный Власенко. И вдруг мне отвечают из газеты по телефону:

– Очерк не принят, он не будет опубликован.

– Как не принят? Что, плохо написан?

– Нет, отлично написан, но не будет принят.

Я возмутилась жутко. Тут подозвали к телефону Рубина. И он говорит:

– Приезжай, как раз совещание с обкомом будет проходить. И я тебе все объясню.

Я приезжаю в Анадырь. После совещания Рубин зовет:

– Заходи ко мне.

Я зашла в его кабинет. Говорю:

– Я возмущена до предела.

Рубин мне шепотом начинает объяснять, что очерк не может появиться, потому что Власенко сидел в лагере. Доставлен был сюда на специальном пароходе. Отсидел полный срок. И они познакомились с Чемодановым в лагере. Но только один был сиделец, а другой – на много рангов выше.

Власенко прожил недолго. Он работал потом прорабом. Его обожали все. Олег Куваев[2] о нем написал очень хорошо в своем трехтомнике. Опубликовал. То есть все вспоминали о нем, как о невероятно красивом человеке. Очень молчаливом. За ним гонялись журналисты, а он убегал от них. И вдруг он заболел. А на мысе Шмидта была страшная пурга. И вертолет с врачом не мог сесть. Его отправили на вездеходе. А это очень тряское дело – доставить тяжелобольного человека на вездеходе. В больнице сделали операцию, у него что-то не в порядке было с желудком. Через два дня Власенко не стало. Он умер 13 августа 1962 года. Леше не было и сорока лет. Хоронили его с большим почетом. И это был почет не придуманный, а особый. Все знали, что Власенко был зэк. Все знали, что он был сверхталантливый человек. И очень скромный.

Лешу похоронили. Проходит несколько лет, кто-то приезжает. Хотели разыскать могилу, но она куда-то исчезла. Нет ее, и все тут. Не оставили места, куда люди, в благодарность за то, что он делал для своей родины, могли бы прийти и положить хотя бы иван-чай или великолепные незабудки чукотские. Как клеймо какое-то поставили на человека. Хотя все знали, что он невиновен, что зря отсидел. Что он сделал то, что не могли сделать самые знаменитые геологи: открыл большое золото Чукотки, которое много лет будет приносить большой доход нашей стране.

В один из дней меня разыскал Маршал, мой новый друг, который опекал меня. Он повел меня к бараку, где располагалась редакция районной газеты «Чаунская правда». И говорит:

– Пока вы не устроены, вот этот столик, маленький столик можете занимать. И даже от нас можете звонить в Анадырь. Или Анадырь пусть вам звонит.

Я приехала работать в собкоровском пункте «Советской Чукотки». И делилась с «Чаунской правдой» информацией. У них не было денег на командировки, а я очень любила командировки. И поэтому, куда бы я ни ехала, я в запасе привозила и для них информацию. Сюжеты, которые не повторялись в «Советской Чукотке». И поэтому у нас сложились с «Чаунской правдой» теплые отношения.

Каждую неделю надо было три информации давать по телефону. Причем было ограничено время. Скажем, вот утром тебе давали один час. И в течение этого часа можно было передать информации и даже целые корреспонденции. Днем в три часа дня тебе давали время тоже в пределах часа. Ты мог продиктовать что-то свеженькое для газеты «Советская Чукотка». А уж дозвониться кому-то из родных в другие города – это последнее дело, это почти не получалось. Да вдобавок ничего не слышно было.

Когда ты разговариваешь, ты не можешь сказать: «Прииск Комсомольский», надо сказать: «Хозяйство Муляра». Как только ты говоришь: «Прииск Комсомольский», тебя обрывают:

– Вас предупреждали? Сейчас отключаем. Говорите как положено.

И несколько раз бывало, что меня отключали. Хотя вражьи голоса прекрасно ориентировались, где прииск Комсомольский, где хозяйство Муляра.

Ужас, какие задания мне присылали по всяким починам партийным. Писать приходилось про промприборы, про драги. Это действительно было очень сложно. Я ломала себя. Кроме этого, у нас были очень строгие правила в газете, нужно было 40 процентов штатных материалов, а 60 процентов материалов нештатных. И за этим следили всякие комиссии партийные. Что требовалось? Вот, скажем, я привезла с прииска Комсомольского несколько своих заметок и несколько материалов, которые написали сами рабочие: бригадир, горный мастер. Моя задача – подправить этот материал, что-то переделать, но сохранить первозданность текста авторского.

Я отправляла все телеграфом. По 30 копеек за слово платила, потом мне эти деньги возвращали. Я давала большой доход, потому что очень много писала. И, соответственно, много отправляла. А в конце месяца собирала все листочки внештатников в особые конверты и бандеролью отсылала в Анадырь, чтобы не было неприятностей у газеты. Потому что, если придет комиссия, надо предъявить листочки, которые были написаны внештатными авторами. Я это строго соблюдала. И потом всегда можно уговорить человека сделать доброе дело. Не знаю, может быть, потому, что я еще молоденькая тогда совсем была, я говорила:

– Вы мне помогайте. Я же только начинаю, я и у вас всему учусь.

Люди как-то хорошо откликались.

Мне давали спецодежду, сапоги, брюки ватные и ватную телогрейку. И я ходила, накинув шаль из пуха. Моя бабушка из козьего пуха связала ее. Специально обучилась этому, связала и прислала. Шаль простецкая такая, и я простецкая в ней. Но уж очень уютное тепло было. И шаль эта на многих фотоснимках моих есть, кто-то щелкал там по ходу дела.

А еще у меня был красный колпак с длинной-длинной кисточкой. Один раз волосы синим цветом были покрашены, другой раз – красным. За мной бежала стая мальчишек и кричала: «Стиляга!» А мне нравилось. Ну а потом мне кто-то, кого я уважала, посоветовал:

– Ты ведь журналист. Тебе надо следить за своим обликом. За своим поведением. И за тем окружением, которое с тобой рядом. Потому что от этого зависит твоя репутация. И доверие людей к тебе.

Мне это внушили довольно быстро, и я очень рада была, что этому мгновенно научилась.

Сижу как-то за своим столом в «Чаунской правде», пишу материал, вдруг входит райкомовец Маршал.

– Пошли, – говорит.

– Куда?

– Смотреть жилье.

Вот тут я и пригляделась, что такое Певек: поселок абсолютно одноэтажный, бараки зэковские. Мой райкомовский друг приводит меня в один из бараков. Коридорчик, по одну сторону двенадцать комнат и по другую – двенадцать. Рядом огромная, по самую крышу, помойка. Жуткая помойка. Туда все можно было выносить. И, собственно говоря, другого выбора не было. Сваливали все прямо под окнами.

Я сказала:

– И как я буду жить рядом с такой помойкой?

– Как все живут, – отвечает райкомовец. – Весной все бульдозерами скинем в Северный Ледовитый океан.

– Вам не стыдно океан засорять?

– А это, – говорит, – все утонет.

Я развела руками. Но потом выяснила, что помойка эта – Клондайк. Это замечательно. Потому что на помойке мне нашли раскладушку. Ее отмыли, починили, но часть тех штучек, на которые натягивают полотнища раскладушки, не смогли приделать. Говорят:

– Может, обойдетесь?

– Да. Обойдусь.

Простыни показали, где купить. А матрас был. На помойке нашли шкаф самодельный для платьев и для белья. Его красили прямо в комнатушке, которую мне дали. И предложили:

– Давайте мы вас пока на три дня поселим в барак геологов. Они сейчас все в отъезде. Вы там переночуете три ночи. Придете, а тут все будет чистенько, все будет хорошо.