Ещё у него появилась бородка.

– Вот! – взметнулась Алиса на постели. – Значит, на том рисунке меня изобразили с доктором Шортнером. И это наверняка сделал тот, кто видел его в тот день со мной в больнице. Медлить бы такой хулиган не стал. Не понимаю – кто-то думает, что доктор и я способны на такое?!

– Алиса, – начал он, – сегодня наш предпоследний сеанс, а я так и не могу объяснить, что с тобой такое. Мы всё топчемся на одном месте.

– Может, вы просто задаёте не те вопросы, доктор?

– А на какие вопросы ты бы мне ответила?

– Пожалуйста, только без «бы». Не люблю воображать, что «если бы да кабы», – во рту ещё и не то вырастет. Задавайте самые прямые вопросы, раз у нас с вами не так много времени, а я буду давать максимально прямые ответы. От вас мне нужна только справка, чтобы я смогла жить как полноценный человек, а не как полоумная с меткой на руке.

– Да?

– Да! Просто не люблю, когда в разговоре ходят вокруг да около. Как-то двусмысленно на что-то намекают, а потом ещё и обижаются на тебя, мол, ты меня неправильно поняла.

– Хорошо. – Во время разговора доктор постоянно что-то записывал. – Скажи, Алиса, а когда ты училась в интернате, у тебя был любимый предмет?

– Да – литература. Но после того как мне исполнилось десять, я стала её побаиваться.

– Почему? Я до сих пор перечитываю некоторые книжки из школьной программы. Они заставляют меня вспоминать о прошлом, фантазировать…

– Я боюсь и того и другого.

– Почему?

Повисла напряжённая пауза.

– Вы хотите умереть, доктор?

Шортнер помолчал:

– Нет. А ты?

– Вы знаете ответ!

– После той попытки перерезать себе вены в столовой интерната ответ видится мне мрачным. Скажи, что тебя подтолкнуло к этому? Опять видения Страны Чудес?

– Нет. То было отчаяние. Я смотрела на всех этих детей, моего возраста и тех, кто был постарше… Мальчики отправлялись после интерната кто в армию, кто на рудники и шахты. Девочки выходили на улицы торговать собой или сдуру выскакивали за первого уличного пьяницу. Выхода из этого конвейера я тогда просто не видела. Не хотела я так жить! Понимаете?! Это не жизнь!

– Успокойся! Ты когда-нибудь прогуливала занятия или нарушала дисциплину?

– Как-то раз я побила одну девочку.

– За что?

– Она назвала меня безотцовщиной! Ещё я нередко сбегала с уроков, когда одноклассники надо мной издевались. Раз-два в месяц – стабильно.

– Почему? Ты умная девушка и знаешь, что сбежать от проблем – это не выход.

– А что бы сделали вы, мистер Шортнер?! Пожаловались бы учителю? Тогда травить вас стали бы ещё больше! Пожаловались её родителям? Кому бы они поверили – любимому ребёнку или чужой глупой безотцовщине?! Они бы плюнули вам в лицо и сказали своей дочурке делать то же самое каждый день! Побили бы её? Её парень избил бы вас, несмотря на то, что вы и другого пола, и другой комплекции! Убили бы её?.. Знаете, я писала хорошие сочинения на вольную тему. Всегда любила анализировать себя и окружающий мир. Я написала о том, как нелегка жизнь подростка. И в моём случае дело было не только в половом созревании. Я понимаю, если бы они смеялись над моей одеждой, поскольку я была одета неопрятно и сама себе шила платья, над моими манерами не как у сорокалетней леди. Но они смеялись и издевались над тем, что я не в силах изменить. Над чем даже взрослые не смеют смеяться. Над тем, что я живу без родителей. Они могли бы пошутить на любую другую тему, но нет! Только безотцовщина их заводила! – В её голосе зазвучала дрожь, и она на несколько секунд замолчала, чтобы уже в который раз переварить вновь пережитые воспоминания. – Так о чём я?

– Сочинение «Как трудно быть подростком».

– Да. Ну… Сочинения я писала неплохие. Учительнице нравилось то, что я хорошо и красиво формулирую свою мысль. В этой теме я решила не ограничивать себя. Это было ещё в школе, и я знала, что именно меня вызовут к доске. Я как-то это знала. И я прочитала своё сочинение «Как трудно быть подростком». Оно было о том, как часто я приходила заплаканная домой, о том, что много думала, как можно остановить все плохие события, которые происходят со мной, и о том, что пришла я к нескольким невесёлым выводам. В первую очередь я сказала всему классу о том, что люди – это отвратительные созиданья, из которых не все и не всегда заслуживают того, чтобы коптить небо. Одно дело, когда мальчик под действием гормонов кричит: «Всех убью!» Но когда это читает девочка четырнадцати лет перед всем классом спокойным и ровным тоном… После того дня все ученики чувствовали себя так, будто бы я сегодня ночью навещу кого-то из них и на глазах у него убью родителей «счастливца».

– Ты действительно хотела сделать нечто подобное?

– Нет, вряд ли. Это было бы крайне проблематично.

– Тогда ты, наверное, хотела добиться того, чтобы тебя все боялись?

– Да. Может, не вполне осознанно, но чего-то подобного.

– И тебе было приятно, что тебя все сторонятся?

– Не столько приятно, сколько спокойно. Лучше, когда тебя боятся и обходят, чем издеваются над тобой.

– Но ведь ты же обрекла себя на одиночество.

– Спокойное одиночество, доктор. Даже, можно сказать, свободу! Теперь не я озиралась каждую секунду – как бы чего не случилось, а они… И как им это понравилось?! К тому же это продолжалось недолго. Вскоре в связи с этим случаем мою бабушку вызвали в школу затем, чтобы известить её, что я исключена. Бабушка быстро подыскала мне «подходящее место». Пожалуй, самый паршивый интернат. Там я и попыталась…

– Расскажи о своей бабушке, Алиса.

– Рассказывать особенно нечего. Как и всем остальным, ей на меня плевать. После смерти родителей она приставила ко мне на скорую руку найденную няньку и отправила в неприглядную квартиру, а когда я заартачилась с сочинением, сбагрила меня в интернат. Как думаете – люди могут навязать себе манеру поведения настолько сильно, что сами поверят, будто они такие гладенькие и хорошие? Уверена, что да. И бабуля моя как раз думает, что это возможно сделать, даже не напрягаясь.

– На этот вопрос я не могу дать точного ответа, но ты не права! Твоей бабушке не всё равно, что с тобой происходит. В том состоянии, в котором ты была после пожара в вашем доме… Она очень беспокоилась…

– Доктор Шортнер, если бы она за меня беспокоилась, то взяла бы под личную опеку в свой роскошный дом. А она подыскала самое отвратное жильё в районе, с кухней и ванной в одной комнате! Поначалу, даже после смерти родителей и сестры, она обо мне заботилась. Так, как считала нужным и достаточным. Однако вскоре она очень резко охладела ко мне, отреклась. Хотя, не будь её, я бы, наверное, изобразила сумасшествие или убила кого-то, чтобы не оказаться на улице. В этом смысле то, что она сделала, оказалось не так плохо. Пусть я одна, зато я свободна.

– Что ты имеешь в виду?

– Вас часто гнобили родители? Нет – не подумайте, будто я рада тому, что их у меня нет. Просто, судя по рассказам школьников, родители постоянно опекают, ограничивают или даже бьют своих детей. А я… Няня ко мне заходила три-четыре раза в неделю принести еды и приготовить что-нибудь. Я была предоставлена сама себе, и это было… хорошо. Я была свободной и сейчас свободна! Делаю что захочу. И, что странно, я не стала публичной девкой и не пропила своё имущество. Я читаю книги, серьёзные книги, не таскаюсь ночью по подворотням, ища опиум. Ведь на путь саморазрушения ступают лишь те, кому есть что терять. У меня с того дня ничего не осталось, кроме фамилии и формальной бабушки. Вот я сама и вступила на путь разума. Я – разумный и свободный человек! Этого я не променяю ни на периодические побои опекунов, ни на парня, который всё время так и норовит залезть тебе под юбку, а потом смыться. Скажите, разве это плохо?

– И всё же я не согласен с тобой.

– Скажете, что я не права?

Шортнер снял пенсне со своего носа:

– Отношения с мальчиками – это хорошо, а родители должны быть у всех.