— Ты назвала Хейван в честь нас?

Смена темы настолько резкая, что я немного запинаюсь, когда отвечаю.

— Д-да. — Благодарная за тусклый свет, чтобы он не видел, как я краснею, вздергиваю подбородок и отворачиваюсь, чтобы посмотреть на город внизу.

Не хочу, чтобы он думал, что я все еще любила его, когда родила Хейван. Или что надеялась, что он будет искать нас, чтобы извиняться и унижаться, пока я не позволю ему вернуться в нашу жизнь.

— Почему?

Я заставляю себя посмотреть на него, несмотря на то, что его пытливый взгляд заставляет меня чувствовать себя незащищенной.

— Потому что она единственное, что мы сделали правильно.

Его брови сдвигаются в замешательстве.

— И, наверное, я хотела помнить, что то, что у нас было, каким бы болезненным это ни было, служило большей, более значимой цели. Что боль была не напрасной.

Он потирает челюсть и прочищает горло.

— Это то, что ты помнишь о нас? Боль?

— В основном да. Потому что я должна была держаться за это, чтобы стать сильнее. Чем сильнее злилась, тем больше хотела доказать, что могу вырастить ее сама.

— Господи, Несс. — Он проводит обеими ладонями по лицу, надавливая на глаза, и так сильно ерошит волосы, что, когда опускает руки, волосы торчат во все стороны.

Его растрепанный мальчишеский вид пробуждает приятные воспоминания, которые я так старалась забыть. Те, которые не так болезненны.

Его темные карие глаза мерцают в тусклом свете.

— Мне так чертовски жаль, что тебе пришлось проходить через это в одиночку.

Из моих легких выходит весь воздух, и я практически падаю от облегчения. Это слова, которые мне так хотелось услышать, но верила, что никогда не услышу.

— Даже представить себе не могу, каково было растить ее в одиночку. Сегодня я попробовал самую малость и все испортил.

Я ухмыляюсь.

— Уверена, ужасно осознавать, что ты не лучший в чем-то, но ты должен знать, что воспитание детей — это не то, что можно измерить количественно. Это пожизненная работа на грани возможного, когда постоянно надеешься, что не облажаешься.

Хейс хмыкает и потягивает свой напиток.

— Сегодня ты поступил правильно. Хейван превратила раздвигание границ в искусство.

Он хихикает.

— Интересно, откуда в ней это?

— Серьезно? — Я смеюсь, пока не замечаю, что он поднимает на меня брови. — Погоди, ты думаешь, она унаследовала это бунтарство от меня?

Он хмурится.

— От кого же еще? Не от меня же.

— Значит, это кто-то другой налил средство для мытья посуды в фонтан Генри Д. Пенроуза в кампусе после того, как директор специально запретил это делать, потому что это испортит водяные насосы? И кто-то другой украл ключ от школьного кафетерия и отправился со всей хоккейной командой посреди ночи опустошать холодильники? О, а еще кто-то другой вломился в биологическую лабораторию, чтобы выпустить всех бабочек...

— Это на твоей совести, — говорит он, слегка улыбаясь. — Ты сказала мне это сделать.

— Хорошая попытка. Ты не можешь винить меня за это.

— Ты действительно думаешь, что мне есть дело до бабочек?

— А разве нет?

— Нет. Мне было не наплевать на тебя.

Все мое тело согревается.

— Ты ненавидела все эти исследования превращения гусеницы в бабочку.

Он прав. Наблюдать за тем, как они изо всех сил пытаются освободиться из коконов, расправляют крылья и врезаются в сетчатые стены своих вольеров, было пыткой.

— Не могу поверить, что ты это помнишь.

— Я помню все. — Его взгляд падает на мои руки, обхватившие остывшую чашку чая. Легкий ветерок кружит вокруг, как будто вселенная создает пространство только для нас.

— Я ухожу!

Голос Хейван разрушает чары.

Девушка стоит в дверях во внутренний дворик. Она сменила свою спортивную одежду на очень короткое обтягивающее платье-танк-топ. Ее волосы выпрямлены утюжком, на лице макияж.

— Куда ты идешь? — рычит Хейс.

— Не твое дело, — отвечает она с чрезмерно милой улыбкой.

— Прекрасно выглядишь, милая, — говорю я, надеясь снять напряжение. — Ты тусуешься с Дэвидом? — Я предполагаю, что да, поскольку он — единственный друг, которого она завела здесь, не считая членов семьи Хейса.

— Да, — легко отвечает она. — Он ведет меня в кино.

— Уже почти девять часов вечера! — говорит Хейс, ни к кому конкретно не обращаясь.

Хейван поворачивается к нему.

— Мне семнадцать. Остались считанные месяцы до совершеннолетия по определению Конституции США.

Я прочищаю горло.

— Это не совсем пра...

— Мой комендантский час во время летних каникул — полночь.

Хейс смотрит на меня с потрясенным выражением лица.

— Я вернусь к комендантскому часу, — заявляет она, а затем уходит и покидает пентхаус.

— Ты не собираешься ее останавливать? — Хейс двигается на край своего кресла, словно раздумывая, не пойти ли ему вслед за ней.

— Нет. — Я хватаю свою тарелку, чтобы отнести ее в дом, и он следует моему примеру, делая то же самое. — Я давно научилась выбирать битвы. Эту я не выиграю.

Он молчит, пока мы ходим вокруг друг друга по кухне, убирая остатки еды и ополаскивая посуду.

— Этим займется служба уборки, — говорит он, пока я загружаю посуду в одну из двух посудомоечных машин.

Что за званые обеды планировал устраивать Хейс, когда покупал эту квартиру?

— Я с удовольствием это сделаю.

Он помогает мне, принося грязную сковороду для жарки и вынося мусор в мусоросборник. Я вытираю столешницу и вешаю полотенце для посуды сушиться.

— Когда она родилась?

— Шестнадцатого июля. Десять часов схваток, и сразу после полуночи она оказалась у меня на руках.

— С тобой никого не было? Друга или члена семьи?

— Со мной была Хейван. Она — все, что мне было нужно тогда и каждый день с тех пор.

— Тебе было одиноко?

— Не знаю, можно ли назвать это одиночеством. Я помню, что мне чего-то не хватало... может быть, привязанности. Когда проводишь каждую минуту бодрствования и сна, заботясь о маленьком ребенке, то понимаешь, как сильно хотелось бы, чтобы кто-то был рядом и просто обнял тебя.

Хейс подходит ко мне в три шага на своих длинных ногах и прижимает меня к груди. В тот момент, когда он обхватывает меня своими большими руками, я замираю. Мои руки остаются висеть по бокам, но ему, кажется, все равно.

— Ненавижу слышать это дерьмо, — грубо говорит он мне в макушку.

— Ты же спросил.

— Я знаю. И хочу услышать все. Просто хочу сказать, что чертовски неприятно — впервые слышать о том, как я подвел тебя и даже не подозревал об этом. — Его голос срывается, хотя не могу сказать, от злости или от печали. Он судорожно втягивает воздух, и я решаю, что это печаль.

Мое сердце болит за испуганную семнадцатилетнюю девушку, оказавшуюся в одиночестве, а также за мужчину, который хочет все исправить и не может. Наконец мои мышцы расслабляются, и я обхватываю его руками.

— Ты феноменальная мама, Несс. Хейван повезло, что у нее есть ты.

Боже, как сильно мне нужно было услышать это от него? Очевидно, очень сильно, потому что прижимаюсь к нему еще ближе, обнимаю чуть крепче и закрываю глаза, впитывая его одобрение.

— Я серьезно, — говорит он и отстраняется настолько, чтобы видеть мое лицо.

Мы так близко, что я чувствую его дыхание на своей щеке, биение пульса у него под ребрами. Он поднимает руки, чтобы обхватить мое лицо, и я вдруг превращаюсь в ту влюбленную девочку-подростка, которая не могла поверить, что Хейс Норт хочет меня.

В то время это чувство было единственным, что могло нарушить мои планы на жизнь. Ни у кого больше не было сил отговорить меня от цели поступить в Стэнфорд. Ни у моих родителей с их предложениями денег и финансовой свободы, если я выберу правильную школу и займусь политикой. Ни у школьных консультантов, которые говорили мне, что «такие девочки, как я, должны стремиться к цели пониже», ни учителя, которые говорили, что я должна быть «разумной».