Но Васька считал, что лужа не так уж плоха – и если ей так нравится жить в этом сквере, то, пожалуй, стоит оставить ее в покое и просто по-доброму соседствовать. К тому же, лужа привлекала в свое царство бесчисленное количество уток: те плавали по ее ровной блестящей глади, как по пруду, наверняка задевая желтыми лапками «дно», крякали, а поздней весной на ней можно было даже увидеть выводок серых утят.

Васька весной часто гулял мимо берега, не решаясь заходить в ее неизведанные глубины, будто там еще несколько метров вниз, ил, водоросли и целый подземный мир. Васька наблюдал, как в ее зеркале отражаются ровные грани подстриженных тополей, которые росли здесь еще до его рождения, да и лужа, пожалуй, была здесь тоже до него. И все же он смотрел на нее и вспоминал, как ходил по ее дну зимой, как летом она иссушалась от жажды; и как каждую весну и каждую осень он снова приветствовал ее, словно старого друга, и лужа подмигивала ему в ответ бликами от солнца, будто говоря: «А вот и я, вот мы снова и встретились».

Сначала Васька думал, что ничего и никого не боится. Но потом в какой-то момент страх будто вылупился, оформился и начал расти вместе с Васькой: ел вместе с ним, пил вместе с ним, спал вместе с ним. Васька впервые заметил его под кроватью: черно-черное пятно, которое подглядывало за ним из-под матраса и как бы говорило: я теперь тут тоже живу. И Васька впервые испугался.

Тогда страх выгнала мама – сказала, чтобы тот уходил и не пугал больше Ваську, а еще оставила ночник, и Васька понял, что страх боится света.

Но совсем он не ушел. Страх рос, крепчал, становился будто старше по мере того, как Васька становился старше. Однажды он выглянул из прихожей по дороге в туалет, так напугав Ваську, что тот еще неделю не выходил ночью из комнаты. Тогда его снова изгнали светом.

Страх будто обиделся и стал усиленно поглощать все вокруг. В какой-то момент он стал даже больше Васьки: подсматривал за ним из темных углов, ухмылялся из разбитых окон по телевизору, таращился из полумрака приоткрытого шкафа в прихожей. Потом страх перебрался жить на улицу: Васька узнавал его кривую мину в прохожих, в учительнице, а однажды страх проскользнул даже на мамино лицо, но быстро испугался нахмуренного Васькиного личика и сбежал.

Тогда Васька понял, что страх не всесилен. Что его можно победить, одолеть, скомкать и изгнать из всех темных углов, как весной собирают паутину под потолком и моют окна. Васька составил список того, чего боится страх: света ночника, яркой лампочки в подъезде, маминой теплой руки, доброй улыбки бабушки, папиного подмигивания, а особенно лая Арчи. Со списком дело пошло значительно лучше – Васька храбро показывал страху язык, корчил рожицы и бесстрашно включал свет. Однажды он даже запер страх в шкафу, да так, что он еще несколько дней не решался выйти. Страх скукожился, побледнел, стал прозрачным и немощным. Он больше не мог бегать за Васькой и не поспевал за ним на улице. Потом он и вовсе забрался под кровать и притих, будто затаился. Но Васька сохранял бдительность.

Однажды Васька пришел из школы, а его там не было. Страх исчез, а под кроватью была только пыль и коробка с его ненужными вещами. Васька достал ее, перерыл, но и там не обнаружил страха. Васька даже пожалел, что не успел с ним попрощаться, ведь они так долго существовали вместе, а тот просто взял и сбежал. Но потом он понял, что ожидать благородства от страха и не стоило. Он убрал коробку обратно и забыл про страх.

Васька понимал, что пришла весна, когда солнце начинало будить его по утрам. Лучи резвились на его лице, проникая сквозь толстые занавески, будто ничто не могло остановить весну. Снег начинал таять, подбирать бока в отдельные грязные кучи, прятаться по дворам, куда не проникал свет, но эти закопченные сугробы казались Ваське искусственными, ненастоящими. Потому что весной снега не должно быть.

Однажды в конце марта он все-таки выпал. Васька неверяще смотрел на небо, с которого сыпались белые хлопья, и не понимал, правда ли это или ему снится. Снег падал на зеленую траву и свежие почки, искрился и казался совершенно не к месту – как сугробы в весенних дворах. Мама сказала, что так бывает – снег иногда выпадал и в мае-июне, будто у погоды случался сбой, или кто-то там сверху перепутал чаны и забыл убрать бочку со снегом в погреб до следующей зимы. Васька подумал, что снег в июне он бы воспринял гораздо более благосклонно: как эдакое чудо, внезапный летний сюрприз, и он бы как дети в Африке собирал его в снежки и радовался.

Снег в марте казался Ваське каким-то предательством весны. Только-только он снимал зимние шуршащие штаны, только-только мама разрешала не надевать шарф, а он сам украдкой на улице стягивал шапку, – и вот тебе на. Получай, Васька, снег. Что-то ты расслабился, почувствовал тепло, к хорошенькому, конечно, быстро привыкаешь. Васька смотрел угрюмо в окно и ему было жаль свежие ростки, которые пережили зиму и наконец распустили листья, а их сверху приморозило. Ему было жаль почки, набухшие, красно-зеленые, к этому цвету совсем не шел белый. Ему было жаль себя: мама снова заставит надеть шапку и шарф и может даже достанет противные штаны.

Он смотрел из окна на снег и все мечтал, чтобы он растаял, не долетев до земли, не успев забелить ее, а потом… ему стало жалко снег: вот он старается, падает, пусть и не вовремя, а он ему желает погибели.

– У природы нет плохой погоды, – сказала ему мама.

Васька тогда осторожно пожелал, чтобы снег полежал чуточку, успел насладиться своим бытием, а потом растаял, и они бы встретились снова только в ноябре. Так и снегу не обидно, и ему тоже. Но, все-таки, лучше бы весной была только весна.

Однажды Васька к своему ужасу получил двойку. Это была его первая двойка – по математике – большая, размашистая «2» в тетради. Двойка была настолько огромной, что заняла четыре клеточки, хотя учительница всегда говорила им вписываться в две. Наверное, для двоек это правило не действовало – или для учителей. При этом правила почему-то распространялись на Ваську и его одноклассников, и все они единогласно посчитали это несправедливым. Правда, сейчас это не так волновало Ваську. Больше волновала двойка. Когда он открыл тетрадь и увидел ее, то тот же закрыл. Но двойка, казалось, прожигала листы, и даже сквозь несколько страниц Васька видел, как она медленно проявляется на обложке с машинками: подлезает под колесо своим массивным телом в четыре клеточки, выглядывает из-за мультяшных глаз.

Пришлось открыть тетрадь и снова взглянуть в глаза страху. Оказалось, что двойку ему поставили за то, что он совершенно забыл сделать домашнее задание и сдал пустую тетрадь. От его ДЗ была только шапка: «Домашнее задание», «Четырнадцатое марта», – и все. Дальше только двойка. Васька понятия не имел, как так вышло.

Он огляделся по сторонам, но никто не заметил, что у него двойка. Поэтому он принялся вспоминать, буравя ее взглядом. Если он не сделал домашнее задание по веской причине, то это можно будет использовать на суде в свое оправдание, а если же случайно просто забыл… Тогда никакой адвокат его не оправдает.

Васька нахмурился, прищурился, двойка раздвоилась, и стало еще хуже. Целых две-три-четыре двойки. Васька вспомнил: он открыл тетрадь, а потом ему позвонил Никита, и они обсуждали, что будут делать на весенних каникулах – Никита предлагал запустить бумажных корабликов по растаявшей реке, а еще сходить в парк, а Васька сказал, что пора начинать весенний сезон во дворе: достать мяч и попинать его, если будет сухо. «Если, – сказал Никита, – баб Нина сказала, что сухо не будет. Баб Нина точно знает». Васька был несогласен – его бабушка говорила, что сухо может быть. У Васьки с Никитой разгорелся нешуточный спор, в который затем были втянуты обе бабушки, и уже они спорили, какая погода установится на весенних каникулах, а Васька побежал к Никите домой, чтобы наблюдать за спором со стороны баб Нины и оказывать своей бабушке моральную поддержку и подтачивать уверенность «врага» – а еще у Никиты были сухарики, так что Никита был временно исключен из «врагов». Потом бабушки до чего-то договорились, как-то быстро и мирно придя к решению, что во всем виноваты мальчишки, а потом и вовсе по телевизору начались мультики, и Васька с чистой совестью остался их смотреть. Домой он вернулся, когда позвонила мама, и с такой же чистейшей, кристальной совестью захлопнул тетрадь и сложил ее в портфель.