Тут еще одно: сам герр Боост, похоже, не осознает себя владельцем предмета повышенного спроса, он ведет себя как человек, не имеющий чем дорожить. Правда, и такое бывает: разве мы всегда отдаем себе отчет, какими сокровищами обладаем?

— Саша, — сонным голосом пробормотала, не открывая глаз, Инка. — Выключи курицу, пожалуйста.

— Бог ты мой, какую курицу? — удивился я.

Инка вздохнула

— Ну, эту… Очень кричит.

Володина простыня зашевелилась, из-под нее послышался сдавленный смех.

— Ну вас к черту, — сказал Володя, высовывая всклокоченную голову. — Женатики проклятые, спать не дают.

Инка приподнялась, разжмурилась, посмотрела на Володю

— А, и ты тут, — проговорила она и снова уронила голову на подушку. — Пушочек.

— Здрасьте, — обиделся Володя. — Прямо с рассвета начинают обаять. С вами опухнешь.

Володя и в самом деле по утрам имел обыкновение выглядеть несколько заспанным и помятым.

— Чем ты недоволен? — спросил его я.

— Та, сожрали всего, — горько пожаловался Володя.

— Кто?

— Ну, эти… шистозоматозы. Всю ночь преобладал.

— В цинковом гробу отоспишься, — успокоил я Володю. — А тебя будто бы не ели?

— Я несъедобный.

— И чего тогда кряхтишь? — поинтересовался Володя. — Целый час уже тебя слушаю.

Странно, я уверен был, что работа моей мысли совершенно беззвучна.

— Это, видишь ли, — сказал я, — размышление номер один, о тяготах жизни. В соседнем монастыре сейчас думают, ну и я к ним подключился.

Натужная шутка моя имела под собою основу: согласно буддийскому уставу монахи, когда просыпаются по звуку деревянного колокола, благодарят Будду за возможность еще на шаг приблизиться к окончательной нирване, а затем обязаны погрузиться в названное мной размышление, завершающееся молитвой о спасении всех живых тварей. Володя об этом, по-видимому, не знал, и потому моя шутка ему не понравилась.

— Врешь ты все, — буркнул он и демонстративно закрыл глаза.

— Нет, Александр Петрович прав, — бодрым голосом, как будто и не спал вовсе, проговорил Тан Тун — Сейчас монахи думают, а потом пойдут раздавать у ворот цветы. Доброе утро.

— Слушайте, какая прелесть! — воскликнула Инка и села — В Рангуне я этого не видала.

Тан Тун уже тоже сидел и натягивал через голову юбку Как и Ла Тун, он тоже был в московской майке, но только майка эта просторно болталась на его щупленьком теле.

— Здесь провинция, — пояснил Тан Тун, — здесь уважают обряды. Пойдемте смотреть?

— Пошли! — загорелась Инка. — Мальчики, одевайтесь! А фотографировать можно?

— Если Хаген разрешит, — ядовито сказал Володя.

Услышав свое имя, Хаген шевельнулся и, не открывая глаз, с довольно правильной дикцией произнес по-русски:

— Хаген нет разрешат. Только если Хаген спать.

— Значит, Хаген будет спать, — решительно сказала Инка. — Так можно взять камеры, Тан Тунчик?

Тан Тун приготовился обстоятельно ответить, но не успел С улицы послышался рокот мотора и лязг гусениц. Этот звук был настолько странен в провинциальной тишине, что мы, как по команде, затихли.

Лязг приближался.

— Я знаю, что это, — мрачно сказал Володя. — В город ворвались инсургенты. Сцапают нас и будут по джунглям таскать да обменивать.

— Нет, это не инсургенты, — серьезно ответил Тан Тун. — Это…

И вдруг лицо его засияло. Он вскочил, одернул юбку и подбежал к окну.

— Это знаете что? Это ви-ай-пи уезжает!

Мы с Володей и с Инкой тоже кинулись к окну. Инка была в ночной пижаме, и на ее месте я бы так не торопился, но, в конце концов, в тесной компании можно отбросить ряд условностей.

Минуту на улице было пусто, только низкие заборы из дырчатых жестяных полос тряслись от приближающегося грохота. Затем мимо нашего окна промчалась полугусеничная танкетка с лихо задранным орудийным стволом, за нею — четыре синих «лендровера» военно-морского флота, битком набитые людьми в униформе. В арьергарде, тарахтя и чадя, катился веселенький броневичок с зенитным пулеметом на крыше.

— Что за жизнь у этих ви-ай-пи, — пробормотал Володя. — Тоска зеленая. На пляж человек не может попросту съездить.

— Слушайте, — сказала Инка, — а ведь мы все-таки едем в Маумаган!

И мы исполнили короткий произвольный танец, который разбудил всю нашу компанию.

Бени, Тимофей и Зо Мьин, вскочив, принялись поспешно свертывать свои постели. Ла Тун сел, потянулся, зевнул и лениво сказал:

— Ну, вот видите, как все хорошо получается.

— Надо искать машину! — взволнованно заговорил Тимофей. — Я побегу!

Один только профессор Боост лежал не двигаясь, закинув руки за голову, с выражением «ниль адмирари» на лице.

— Подождите, господа, — сказал он, — еще неизвестно, как решат власти.

Слово «власти» («оторитиз») он произнес особенно внушительно.

Но решение местных властей оказалось оптимальным. Вероятно, ви-ай-пи, уезжая, узнал о нашем сидении и рекомендовал быть с нами полюбезнее, потому что ровно через полчаса два нанятых за счет муниципалитета «джипа» стояли у ворот гест-хауза, и добрая дюжина невесть откуда взявшихся подростков суетилась у нас в номере, собирая наши пожитки. Мы с Инкой, Володей, Тимофей и Тан Тун сели в первый «джип», остальные — во второй, и колонна тронулась.

— Ура! — закричали мы хором.

Во втором «джипе» молчали: там собрались более степенные люди.

Но еще около полутора часов мы колесили по городу, закупая продукты. «Кто знает, — бормотал Ла Тун, загружая свободное пространство у нас в ногах бесчисленными свертками из зеленых банановых листьев (в них здесь заворачивают продукты), — может быть, там, в Маумагане, нет ничего, кроме рыбы». Заботу о желудках профессуры он считал своей священной обязанностью.

Инка сидела в кабине и вела беседу с водителем, неизвестно на каком языке, а я, пользуясь частыми остановками и отсутствием поблизости слайдофоба Хагена, щелкал фотоаппаратом, снимая уличные сценки: разносчиц с бамбуковыми подносами на головах, монахов в оранжевых рясах с черными горшками для сбора подаяния, велорикш и торговцев сладостями и лотерейными билетами.

Солнце стояло уже высоко, когда мы наконец выехали из Тавоя и покатили в сторону моря. Дорога шла вдоль скалистой стены серо-желтого цвета, обильно поросшей сверху ползучей зеленью.

— Затерянный мир, — проговорил Володя и тоже расчехлил свой фотоаппарат.

Слева от нас, за невысоким каменным парапетом, разверзалась зеленая пропасть. И начались такие виражи, что Володя забыл о своем слайдмейстерстве и только успевал, хватаясь за сиденье, произносить: «Ух ты! Во дает!» Холмы внизу были до самого горизонта мягко укрыты зеленой всклокоченной шубой, меж ними вдали, извиваясь, поблескивала река.

Ниже начались каучуковые рощи, сероствольные, как наши осины, только более корявые. Кое-где на перекладинах из жердей развешаны были полотнища сырого каучука, заскорузлые, как застиранные полотенца. Еще ниже дорога забежала в гогеновскую синюю тень, под широкой листвой — домики на сваях, зеленая вода у крылец, смуглые женщины, голые детишки.

Мы проехали предостаточно, и уже впереди за холмами засинел океан, но тут второй «джип», следовавший за нами метрах в пятнадцати, начал судорожно клаксонить и замедлять ход. Место для остановки было совершенно непригодное, впереди и сзади — крутые повороты, здесь на нас легко могли наскочить. Но делать нечего, остановились и мы, подъехали задним ходом, спешились, разминая затекшие ноги, сошлись. Бени, Ла Тун и Зо Мьин переругивались по-бирмански, Хаген сохранял невозмутимость.

— Сумку потеряли, — скорбно сказал мне Ла Тун.

— Если это имеет значение, — усмехнувшись, отвечал Хаген, — то выпала сумка вашего друга.

— Моя? — возмутился Володя. — Но как это могло случиться? Почему у нас ничего не выпало?

— Если бы у вас выпало, — возразил Ла Тун, — мы бы увидели. Кроме того, наша машина больше загружена.