Он потянулся к ней и положил руку на ее голое плечо. Затем почему-то хмыкнул.

— Что тут забавного? — спросила она, слегка рассердившись.

— Вот это, — ответил он, показывая рукой на квартиру. — Все. И мы. двое людей, которые ради любви к друг другу убежали прочь от всего, что привыкли считать важным. И никогда снова мы не сможем вернуться к нему. Мы — как говорят дипломаты? — перемещенные лица, вот мы кто. Как в сюжете из дешевого романа. — И по привычке быстро перешел к рассуждениям. — Могло бы так получиться, если бы не эта маленькая деталь — бомба из взрывчатого металла, внесшая суматоху в наши жизни?

— Да, если бы не она…

Людмиле не хотелось вставать и одеваться. Здесь, лежа обнаженной на простынях вместе с Ягером, она могла верить в то, что в Лодзь их привела только любовь, а измена и страх не только за судьбу города, но и за весь мир — ничто по сравнению с любовью.

Вздохнув, она выбралась из постели и начала одеваться. С таким же вздохом, но на октаву ниже, к ней присоединился Ягер. Едва они закончили одеваться, как кто-то постучал в дверь. Ягер снова хмыкнул: возможно, у нею были амурные мысли, но их пришлось отбросить. Так или иначе, они должны были ответить стоящему за дверью. Хорошо хоть, что им не пришлось прерываться.

Ягер открыл дверь с такой настороженностью, словно ожидал увидеть в коридоре Отто Скорцени. Людмила не представляла себе, возможно ли такое, но ведь она не видела, сколько невозможных проделок Скорцени, о которых рассказывал Ягер, оказывалось реальностью.

Скорцени за дверью не оказалось. Там стоял Мордехай Анелевич с винтовкой «маузер» за спиной. Он снял ее с плеча и приставил к стене.

— Знаете, что я предлагаю? — сказал он. — Нам следует дать знать ящерам — в виде слуха, понимаете? — что Скорцени был в городе. Если они и их марионетки начнут искать его, ему придется зашевелиться и что-то предпринять, вместо того чтобы прятаться.

— Но вы этого еще не сделали, не так ли? — резко спросил Ягер.

— Я только сказал, что стоило бы, — ответил Анелевич. — Нет, пожалуй, если ящеры узнают, что Скорцени здесь, они начнут размышлять, что он здесь делает, — и начнут следить за ним. Мы не можем допустить этого — иначе первый ход останется за ним: у него белые фигуры

— Вы играете в шахматы? — спросила Людмила.

За пределами Советского Союза, как она обнаружила, немногие люди играли в шахматы. Ей пришлось использовать русское слово — как сказать по-немецки, она не знала.

Анелевич понял.

— Да, играю, — ответил он. — Не так хорошо, как мне бы хотелось, но так все говорят.

Ягер по-своему истолковал ситуацию:

— Что вы делаете — в противоположность тому, что вы упорно не хотите делать, я имею в виду?

— Я понял вас, — ответил Анелевич с ехидной улыбкой. — Я выставил на улицы столько вооруженных людей, сколько мог, и я устраиваю проверки всем домовладельцам, кто не связан непосредственно с ящерами, чтобы узнать, не прячут ли они Скорцени. Вот так на настоящий момент… — Он щелкнул пальцами, чтобы показать, что он сделал на настоящий момент.

— А бордели вы проверяли? — спросил Ягер.

Это было еще одно немецкое слово, которого Людмила не знала. Когда она переспросила, что оно значит, она вначале подумала, что Ягер шутит. Затем она поняла, что он исключительно серьезен.

Мордехай Анелевич снова щелкнул пальцами, на этот раз расстроено.

— Нет, но я должен был сообразить, — сказал он, рассердившись на себя. — Бордель вполне мог стать для него хорошим укрытием, не так ли? — Он слегка поклонился Ягеру. — Благодарю. Сам я об этом не подумал.

Людмила до этого тоже не додумалась бы. Мир за пределами Советского Союза, помимо роскоши, имел и неизвестные ей формы разложения. «Декаденты», — снова подумала она. Что ж. Ей надо привыкать к этому. На родину ей не вернуться, ни теперь, ни когда-либо — если только она не предпочтет бесконечные годы в гулаге или, что более вероятно, быстрый конец от пули в затылок. Она отбросила прежнюю жизнь так же бесповоротно, как Ягер — свою. Оставался вопрос: смогут они вместе построить новую жизнь здесь? Другого выбора у них не было?

Если они не остановят Скорцени, ответ окажется удручающе очевидным.

Анелевич сказал:

— Я возвращаюсь в помещение пожарной команды: мне надо выяснить некоторые вопросы. Меня не особенно беспокоят «нафкех»… проститутки, — уточнил он, когда увидел, что ни Людмила, ни Ягер не поняли слово на идиш, — но кто-то займется и ими. Мужчины — эго мужчины, даже евреи. — И он вызывающе посмотрел на Ягера.

Немец, к облегчению Людмилы, не стал возмущаться.

— Мужчины — это мужчины, — миролюбиво согласился он. — Разве я был бы здесь, если бы думал иначе?

— Нет, — сказал Анелевич. — Мужчины — это мужчины, даже немцы.

Он прикоснулся пальцем к полям своей шляпы, взял на плечо винтовку и поспешил прочь.

Ягер вздохнул.

— Похоже, легко не будет, как бы сильно мы этого ни желали. Даже если мы задержим Скорцени, мы все равно останемся изгнанниками. — Он рассмеялся. — Мы окажемся в гораздо худшем положении, чем изгнанники, если ко мне снова привяжется СС.

— Я только что подумала то же самое, — сказала Людмила. — Только имела в виду не СС, а НКВД, конечно.

Она весело улыбнулась. Если два человека подумали одновременно об одном и том же, значит, они хорошо подходят друг другу. Для нее в Генрихе Ягере сосредоточился весь мир, и она не верила, что если двое так хорошо подходят друг другу, то она может остаться в одиночестве. Ее взгляд скользнул в сторону постели. Улыбка чуть изменилась. Здесь они хорошо подходили друг другу, это точно.

Затем Ягер сказал:

— Что ж, это неудивительно. У нас нет ничего другого, кроме предположений, не так ли? Мы здесь — и Скорцени.

— Да, — сказала Людмила, раздосадованная своим плохим немецким, и перешла на русский. То, что она приняла за добрый знак, для Ягера было лишь банальностью. И ей стало досадно, что она не смогла скрыть, как закружилась ее голова.

На столе лежал ломоть черного хлеба. Ягер отправился в кухню и возвратился, держа нож с костяной ручкой, которым разделил хлеб надвое. Он протянул Людмиле половину и без малейшей иронии сказал: