— Будьте готовы запустить двигатель.
— Яволь, господин полковник, — ответил водитель.
Но новое солнце так и не взошло. Серый польский день продолжался спокойно. Скорцени снова ткнул большим пальнем в кнопку. Ничего не случилось
— Христос на кресте, — пробормотал эсэсовец. Затем, чувствуя, что это слишком слабо, чтобы удовлетворить его, добавил: — Богом проклятый ублюдок жрущей дерьмо суки.
Он еще раз нажал кнопку, прежде чем с отвращением швырнуть передатчик на землю, и обернулся к чернорубашечнику, стоявшему рядом:
— Дай мне запасной. Шнелль!
— Яволь, герр штандартенфюрер!
Другой офицер СС поспешил прочь и спешно вернулся с передатчиком и пультом, точно такими же, какие только что не сработали.
Скорцени щелкнул выключателем и нажал кнопку на новом пульте. И снова бомба в Лодзи не взорвалась.
— Дерьмо, — устало проговорил Скорцени, словно более выразительные ругательства потребовали бы от него слишком много сил.
Он было начал разбивать второй передатчик, но удержался.
Покачав головой, он сказал:
— Что-то где-то грохнулось. Иди и передай на общей частоте: «Баклажан».
— «Баклажан»? — Эсэсовец выглядел как пес, у которого отобрали лакомую кость. — Неужели мы должны?
— Бьюсь об заклад на твою задницу, Макс, другого выхода нет, — ответил Скорцени. — Если бомба не взрывается, нам не двинуться. Она не взорвалась. Теперь мы должны послать войскам сигнал отбоя, чтобы они знали, что атака задерживается. Как только она взорвется, мы пошлем сигнал «Нож». А теперь беги, черт тебя побери! Если какой-нибудь нетерпеливый идиот откроет огонь из-за того, что не получил сигнала об отмене атаки, Гиммлер пустит твои кишки на подтяжки.
Ягер никогда не видел, чтобы кто-либо двигался так быстро, как бедный Макс.
— Что теперь? — спросил он Скорцени.
Он не часто видел этого крупного грубоватого австрийца в состоянии нерешительности, но именно нерешительность овладела Скорцени.
— Будь я проклят, если знаю. Может, какой-то могильщик, или как там его называют жиды, обнаружил антенну, прикрепленную к могильному столбу, и оторвал ее? Если ничего другого не случилось, то простое повторное подключение исправит дело. А вот если что-то серьезнее, если евреи обнаружили бомбу… — Он покачал головой. — Вот это совсем худо. По каким-то странным причинам они совсем нас не любят.
И даже его смех, обычно неистово веселый, теперь прозвучал печально.
«По каким-то странным причинам». Только так Скорцени мог определить то, что рейх сделал с евреями. Пожалуй, он подошел к истине ближе, чем большинство германских офицеров, но все же недостаточно близко, по мнению Ягера. Полковник спросил:
— И что ты собираешься делать?
Скорцени посмотрел на него, как на идиота.
— А как ты думаешь? Я собираюсь просочиться в Лодзь и заставить сработать эту дрянь тем или другим способом. Как я сказал, надеюсь, что проблема только в антенне. Но если не в ней и евреи разнюхали каким-то образом о бомбе, мне будет весело.
— Тебе нечего и думать идти туда самому, — воскликнул Ягер. — Если евреи нашли ее, — этого он и сам не знал наверняка, — они превратят тебя в кровяную колбасу.
Скорцени снова покачал головой.
— Ошибаешься, Ягер. Это — как говорят ублюдки из британской авиации — кусок пирога, вот что. Сейчас ведь перемирие, помнишь? Даже если жиды украли бомбу, они не будут ее охранять, как зеницу ока. Зачем им эго? Они и не заподозрят, что мы уже начали ее искать, потому что не могут предположить, что мы собирались взорвать ее во время перемирия. — Его язвительность приобретала прежнюю силу. — Конечно, нет. Мы — хорошие маленькие мальчики и девочки, правильно? С одним исключением: я нехороший маленький мальчик.
— M-м, я заметил, — сухо сказал Ягер.
Теперь смех Скорцени был снова полон его злобного недовольства — террорист быстро приходил в себя. И еще — он чертовки хорошо размышлял на ходу: каждое его слово казалось разумным.
— Когда ты отправишься?
— Вот только переоденусь, возьму пайки и позабочусь о паре вещей здесь, — ответил эсэсовец. — Если бомба взорвется, она так даст в зубы этим чешуйчатым сукиным сынам, что они это надолго запомнят.
Нелепо кокетливым жестом он сделал Ягеру ручкой и ушел.
С высоты купола «пантеры» Ягер смотрел ему вслед. Если его подразделение находится в полной боевой готовности, может ли он уйти и передать сообщение Мечиславу, чтобы тот кружными путями переправил его Анелевичу? Ответ был прост и очевиден: уйти он не может. А значит, он ничего не сможет сделать не только для тысяч евреев, которые превратятся в грибовидное облако, но и для Германии. Чем ответят ящеры Фатерланду на взрыв атомной бомбы во время перемирия? Ягер не знал. Да и не хотел знать.
Из нижней части башни «пантеры» Гюнтер Грилльпарцер спросил:
— Сегодня представление отменяется, полковник?
— Похоже, что так, — ответил Ягер и затем не удержался: — Хотя и не скажу, что сожалею.
К его удивлению, Грилльпарцер сказал:
— Аминь. — После короткой паузы наводчик, похоже, решил, что требуется какое-то объяснение. — Видите ли, господин полковник, я не сторонник жидов, но не похоже, чтобы теперь они нас тревожили в первую очередь, вы понимаете, что я имею в виду? Вот ящерам я на самом деле хотел бы дать пинка в зад, а не им. Они все равно все попадут в ад.
— Капрал, по моему мнению, вам вполне подойдут красные лампасы на брюки и генеральный штаб, — сказал Ягер. — Мне кажется, что у вас больше здравого смысла, чем у большинства наших составителей планов, и это факт.
— Если я им стану, значит, Германии помогает Бог, — сказал Грилльпарцер и рассмеялся.
— Бог помогает Германии, — согласился Ягер, но к смеху не присоединился.
Остаток дня прошел словно в летаргическом сне. Ягер и его экипаж с облегчением выбрались из своей «пантеры»: каждый раз, выступая против ящеров, вы бросаете кости, и раньше или позже на вас посмотрят «змеиные глаза»[26] . Где-то после полудня Отто Скорцени исчез. Ягер представил себе, как он пробирается в Лодзь, с мешком за плечами и, скорее всего, прикрыв гримом свой знаменитый шрам. Но под силу ли ему скрыть дьявольский блеск в глазах? Ягер сомневался.