Он был многословен. Он был убедителен. Своими рассуждениями он все больше пугал.

— Зачем использовать эту штуку в Лодзи? — спросил Мордехай. — Почему не на фронте?

— По двум причинам, — отвечал Скорцени. — Во-первых, в тылу в одном месте сконцентрировано гораздо больше врагов. А во-вторых, у большинства ящеров на фронте имеются защитные средства против газовых атак, которые могут уберечь и от имбиря. — Он хмыкнул. — Имбирь — это газовая война, газ счастья, но все равно газ.

Анелевич повернулся к Генриху Ягеру.

— А что вы думаете об этом? Она будет действовать? Если бы вам потребовалось, вы применили бы ее?

На лице Ягера ничего не отражалось. Впрочем, Мордехай помнил, оно вообще мало что показывало. Он уже почти пожалел о том, что сделал, — он задал самый жгучий в данный момент вопрос своему другу и союзнику в вермахте. Ягер кашлянул и заговорил:

— Я участвовал в стольких операциях с полковником Скорцени, что все и не упомню.

Скорцени громко расхохотался. Не обращая на это внимания, Ягер продолжил:

— И я никогда не видел, чтобы он потерпел неудачу после того, как поставил перед собой цель. Если он говорит, что это сработает, то лучше прислушаться к нему.

— О, я слушаю, — сказал Анелевич. Он снова обратился к Отто Скорцени. — Итак, герр штандартенфюрер, что вы будете делать, если я скажу, что мы не хотим иметь ничего общего с этим? Вы все равно попытаетесь доставить ее в Лодзь?

— Абер натюрлих![11]  — Австрийский акцент Скорцени придавал его голосу аристократическую нотку, уместную скорее для жителя Вены конца прошлого столетия, чем для нацистского головореза. — Мы так легко от своих планов не отказываемся Мы это сделаем, с вами или без вас. С вашим участием, может быть, будет проще, и вы, евреи, заслужите нашу благодарность. А поскольку мы собираемся выиграть войну и править в Польше, мое предложение не кажется вам неплохой идеей?

«Вперед. Сотрудничайте с нами». Скорцени говорил напрямую. Мордехай удивился, если бы обнаружил в нем утонченность. Он вздохнул.

— Раз уж вы все представили таким образом, то…

Скорцени хлопнул его по спине, и достаточно сильно — тот покачнулся.

— Ха! Я знал, что вы — умный еврей. Я…

Шум в лесу заставил его прерваться. Анелевич быстро сообразил, что это.

— Значит, на нашу встречу вы захватили с собой друзей? Они должны были устранить меня?

— Я же сказал, что вы — умный еврей, не так ли? — ответил Скорцени. — Как скоро мы начнем? Я не люблю ждать попусту.

— Дайте мне вернуться в Лодзь и подготовиться к доставке нашей небольшой поклажи, — сказал Мордехай. — Я знаю, как связаться с полковником Ягером, а он, вероятно, знает, как войти в контакт с вами.

— Вероятно, да, — сухо подтвердил Ягер.

— Уже неплохо, — сказал Скорцени, — только не тяните черт знает сколько, это все, что я хочу вам сказать. Помните, с вами или без вас, это произойдет. И ящеры еще пожалеют о дне, когда выползли из своих яиц.

— Вы вскоре услышите обо мне, — пообещал Мордехай.

Он не хотел, чтобы Скорцени делал все один, что бы он там ни замышлял. Эсэсовец способен достичь успеха. Он действительно сможет доставить ящерам неприятности, но Анелевич не стал бы биться об заклад, что и евреи при этом не пострадают.

Он громко свистнул, давая знак своим людям направиться вперед в Лодзь, кивнул Ягеру и Скорцени и покинул поляну. В течение всего пути он был очень задумчив.

— Насколько все-таки мы доверяем немцам? — задал он вопрос в помещении пожарной команды на Лутомирской улице. — Насколько мы можем доверять немцам, в особенности после того, как один из них предупредил нас о том, чтобы мы не доверяли?

— Timeo Danaos et donas ferentes[12] , — ответила Берта Флейшман.

Мордехай кивнул: он получил светское образование, и латынь успела ему надоесть. Для тех, кто не знал Вергилия, Берта Флейшман перевела: «Я боюсь греков, даже приносящих подарки».

— Это точно, — сказал Соломон Грувер.

Этот пожарный с резкими чертами обветренного лица выглядел борцом-призером, хотя в 1939 году он был сержантом польской армии. Ему удалось утаить это от нацистов, которые иначе его могли бы ликвидировать. И это же сделало его чрезвычайно полезным для еврейского подполья: в отличие от большинства соратников ему не надо было учиться военному делу с азов.

Он подергал себя за густую с проседью бороду:

— Я временами думаю, что Нуссбойм был в конечном счете прав: лучше жить под ящерами, чем с этими нацистскими, хлопающими бичом, mamzrim[13] .

— В любом случае мы вытащили короткую соломинку, — сказал Мордехай. Сидящие за столом согласно закивали. — При нацистах короткая соломинка достанется только нам, но она будет покрыта кровью. При ящерах ее получат все, но, возможно, дело обернется не так плохо, как при немцах. — Он печально вздохнул. — Значит, нужна сделка?

— Так что же нам делать? — не выдержал Грувер.

Это не было военным вопросом или, скажем, не совсем невоенным. Он предоставлял руководство другим — иногда даже заставлял других руководить — в политических решениях, затем имел железное собственное мнение, но почему-то стеснялся руководить сам.

Все смотрели на Анелевича. Частично потому, что он встречался с немцами, частично потому, что люди привыкли смотреть на него. Он сказал:

— Я не думаю, что у нас есть выбор. Мы должны взять эту штуку у Скорцени. В таком случае у нас будет какой-то контроль над ней, неважно, чем это кончится.

— Троянский конь? — предположила Берта Флейшман.

Мордехай кивнул.

— Верно. То, что задумано. Но Скорцени сказал, что сделает это с нами или без нас. И я верю ему. Мы совершим серьезную ошибку, если не будем воспринимать этого человека со всей серьезностью. Мы возьмем это, постараемся разобраться, что это такое, и уйти отсюда. В противном случае он найдет какой-нибудь способ доставить бомбу в Лодзь тайно, не оповещая нас…

— Вы в самом деле думаете, что он справится? — спросил Грувер.

— Я говорил с этим человеком. Он способен на все, — ответил Мордехай. — Единственный способ уберечься — это изображать кучку доверчивых shlemiels, которые верят всему, что он говорит. Может быть, тогда он доверит нам выполнить для него грязную работу, не заглядывая внутрь этого троянского коня.