– Ваша светлость, клянусь Вам, что у меня ни на минуту не было намерения оправдываться перед Вами! – воскликнул д'Артаньян. – Я готов понести то наказание, какое Вашему Высокопреосвященству угодно будет наложить на меня. Я слишком мало дорожу жизнью, чтобы бояться смерти.

– Да, я знаю, Вы храбрый человек, – мягко сказал кардинал. – Могу Вам поэтому заранее сказать, что Вас будут судить и даже приговорят к наказанию.

– Другой человек мог бы ответить Вашему Высокопреосвященству, что его помилование у него в кармане, – с апломбом заявил д'Артаньян, – а я только скажу Вам: приказывайте, Ваша светлость, я готов ко всему.

– Ваше помилование? – переспросил кардинал.

– Да, Ваша светлость.

– А кем оно подписано? Королем? – доброжелательно поинтересовался кардинал.

– Нет, Вашим Высокопреосвященством.

– Мною? Вы что, с ума сошли? – любезное выражение лица слетело с кардинала.

– Вы, конечно, узнаете свою руку, Ваша светлость, – пообещал ему д'Артаньян.

Хмурясь, кардинал принял от него лист бумаги, развернул и вслух прочитал:

«Все, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказанию и для блага государства.

5 августа 1628 года. Ришелье».

Его Высокопреосвященство задумался. Затем медленно порвал бумагу.

Снова подошел к столу, но уже не присаживаясь, написал несколько строк на пергаменте, который был на две трети заполнен, и приложил свою печать.

И д'Артаньян по ту сторону стола, и Рошфор по ту сторону стены были уверены, что это смертный приговор.

– Возьмите! – сказал Ришелье. – Я взял у Вас один открытый лист и взамен даю другой. На этой грамоте не проставлено имя, впишите его сами.

Будьте уверены, раз уж Его Высокопреосвященству выпадает шанс одним жестом превратить человека, враждебного ему, в человека, ему обязанного, он пользуется этим шансом сразу.

– Ваша светлость, – упал к его ногам д'Артаньян, получивший указ о производстве в чин лейтенанта мушкетеров, – моя жизнь принадлежит Вам, располагайте ею отныне! Но я не заслуживаю той милости, какую Вы мне оказываете: у меня есть три друга, имеющих больше заслуг и более достойных…

– Вы славный малый… – снисходительно похлопал гасконца по плечу кардинал. – Располагайте этой грамотой, как Вам заблагорассудится. Только помните, что, хотя имя и не вписано, я даю ее Вам.

– Я этого никогда не забуду! – воскликнул со всей горячностью д'Артаньян. – Ваше Высокопреосвященство может быть в этом уверены.

– Рошфор! – громко позвал кардинал.

Сбитый с толку поведением монсеньора, растерянный и ничего не понимающий, Рошфор вошел в кабинет. Такой щедрости по отношению к убийцам отнюдь не последнего сотрудника он от хозяина не ожидал. (Даже непосвященным известно, что Его Высокопреосвященство не только никогда не забывает своих врагов, но и всегда заботится о своих друзьях, почему мы, люди кардинала, собственно говоря, и работаем на него.)

– Рошфор! Перед Вами господин д'Артаньян, – сообщил ему Его Высокопреосвященство на тот случай, если Рошфор забыл, кто это. – Я принимаю его в число моих друзей, а потому поцелуйтесь оба и ведите себя благоразумно, если хотите сберечь Ваши головы.

С ненавистью потянувшись друг к другу, Рошфор и д'Артаньян громко чмокнули воздух, тонким слоем разделявший их губы. Кардинал с загадочной улыбкой на лице внимательно за ними наблюдал.

Потом новые друзья вместе вышли из кабинета в приемную.

– Мы еще увидимся, не так ли, милостивый государь? – спросил Рошфор, вытирая усы рукавом.

– Как Вам будет угодно, – холодно ответил д'Артаньян, доставая платок с той же целью.

– Случай не замедлит представиться, – пообещал Рошфор, вытирая рукав о косяк двери.

– Что такое? – Тюрлюпеном[13] выглянул из-за двери Его Высокопреосвященство.

Пошатнувшаяся было дружба резко окрепла, Рошфор и д'Артаньян нежно друг другу улыбнулись, обменялись рукопожатиями, поклонились кардиналу и с неподдельной грустью расстались.

Д'Артаньян пошел к ожидающим его друзьям, Рошфор остался в приемной.

– А теперь, мой дорогой Рошфор, – сказал своему конюшему кардинал де Ришелье, – срочно скачите в Бетюн. Миледи ждет Вас там.

В этом трогательном месте Рошфор всегда добавляет, что он чуть было не догнал уходящего д'Артаньяна и не поцеловал его на радостях еще раз, уже по-настоящему. Вот тут он точно врет, и я ему не верю.

Без Бекингэма английская эскадра, семнадцатого сентября все-таки покинувшая Портсмут, напоминала курицу с отрубленной головой, которая и без головы еще в состоянии пробежать несколько шагов, но это все, что она может.

Двадцать восьмого сентября корабли англичан под предводительством лорда Линдсея были у стен Ла-Рошели, радостно отозвавшейся на ее прибытие звоном всех городских колоколов.

Но, кроме моральной поддержки, крепость ничего не получила.

Англичане без толку потыкались в загораживающую вход в гавань дамбу, после чего попытались разрушить препятствие, обстреливая дамбу силами корабельной артиллерии.

С берега по английским кораблям ударили королевские орудия и пушки фортов острова Рэ.

Бомбардировка французами английских кораблей была успешнее, чем обстрел англичанами дамбы. «Последний довод короля»[14] действовал убедительно.

Понадобилось два дня обмена ядрами, чтобы лорд Линдсей окончательно отказался от мысли задержаться у крепости подольше. Он посоветовал ла-рошельцам примириться с законным сувереном, послал к королевским войскам парламентера, через которого попросил короля от имени Карла Первого быть снисходительным к своим заблудшим подданным, после чего с чувством образцово выполненного долга поднял паруса и отбыл в Англию.

Ла-Рошель была обречена.

В блокированном городе давно уже царили голод и смерть. Если до третьего появления у крепости английской эскадры город жил надеждой на помощь англичан и муниципалитету во главе с непримиримым Жаном Гитоном удавалось подавлять в согражданах мысли о сдаче города, то теперь в сердцах ла-рошельцев не осталось ничего, кроме отчаяния и безысходности.

В эти дни на память горожанам приходили строки Ветхого Завета, и они шептались, что гордая ранее красавица Ла-Рошель теперь подобна павшей столице Иудеи, о которой плакал пророк Иеремия.

– Ах, осталась пустынной столица, полная людом, стала словно вдова госпожа народов. Правительница областей отдана в работу! Безутешно плачет в ночи, на щеках ее слезы, нет утешителя ей среди всех ее любивших. Предали друзья ее, стали врагами… – выговаривали так губы горожан вслед удаляющимся кораблям знакомые слова.

– Дети грудные без чувств лежат на площадях столицы, матерей своих вопрошают: «Где хлеб, где питье нам?» Как пронзенные, без сознания на площадях столицы испускают дух свой у груди материнской. Найду ли тебе оправдание? – плакали женщины, лишившиеся своих детей, не выдержавших многомесячный голод.

– Люди ее стонут, выпрашивают хлеба, драгоценности отдают за пищу, чтобы восстановить силы… – вздыхали их мужья, водя пальцем по впечатанным в бумагу черным словам, приобретшим такую страшную современность.

А тайные агенты отца Жозефа, работавшие в крепости, обязательно напоминали:

– О тебе твои пророки лишь ложь и глупость вещали. Не обнажили твое нечестье, чтобы изменить твою участь, являли тебе изреченья лжи и coблазна!

И советовали, советовали постоянно и настойчиво:

– Умножь свои вопли ночью, в первую стражу, сердце пролей, как воду, пред ликом Господним, воздень к Нему ладони ради твоих младенцев, что от голода чуть живые на перекрестках улиц.

Каждый стих, каждая строка Плача словно не об Иерусалиме говорили, стонали горожанам об их Ла-Рошели.

Наконец не выдержал и муниципалитет.

Двадцать восьмого октября одна тысяча шестьсот двадцать восьмого года Ла-Рошель сдалась.