После публикации в России (1876) ранее совершенно не цензурных стихов мнения исследователей об их политическом содержании резко разделились. И эти споры продолжаются по сию пору. Так, одна из работ 1993 года выразительно называется: «„Послание в Сибирь“ А. С. Пушкина – два противоположных прочтения»26. Скажем об этих «противоположных прочтениях» несколько слов.
Еще в начале прошлого века (1912) известный пушкинист Н. О. Лернер писал:
Поэт обещает декабристам только амнистию и восстановление в правах, а не осуществление их заветного политического идеала <…> Как вдохновенное излияние дружбы и гуманности, стихотворение глубоко трогает и не могло не тронуть сердца пораженных бойцов, но, конечно, не удовлетворило их своей политической стороною. Одоевский (в стихотворном ответе «Струн вещих пламенные звуки».– В. Н.) показал это Пушкину27.
В советское время, естественно, получила самое широкое распространение противоположная точка зрения: стихи Пушкина революционны, выражают его верность декабристским идеям и проч. Так, Б. С. Мейлах писал, что в стихах Пушкина мы видим
стойкость, мужество, сопротивление <…> он говорит о том, что «скорбный труд» и «дум высокое стремленье» декабристов не пропадут, что их идеалы станут действительностью. <…> Здесь выражены те же идеи, те же надежды, что и в стихотворении «К Чаадаеву» («Любви, надежды, тихой славы…»). Речь идет не об амнистии, не о помиловании, а о том, что «темницы рухнут» и борцы обретут вновь свое оружие («меч»)28.
Споры об истинном содержании стихов, однако, продолжались. И в 1984 году появилась статья В. Непомнящего «Судьба одного стихотворения» (Вопросы литературы. 1984. №6), в которой он отрицал «революционность» пушкинских стихов. Редакция журнала в следующем году организовала по этому вопросу многословную и вялую дискуссию (60 страниц!)29, в которой приняли участие Б. Бялик, критиковавший Непомнящего с ортодоксальных позиций, сам В. Непомнящий, достаточно остроумно и язвительно ответивший своему противнику, и Г. Макогоненко, который считал что в двух стихотворениях, «Стансах» и «Во глубине…», речь идет о разных проблемах: как Николаю следует управлять страной – в первом, и историческая оценка декабристского движения – во втором. Он призывал больше доверять тексту, а не вносить в него свои субъективные воззрения.
Не прошло и пяти лет, как за революционное сознание Пушкина, «опять перешедшего после 1834 года в оппозицию к правительству», заступился С. А. Фомичев, считающий, что «возможность их <двух разбираемых стихотворений.– М. А.> одновременного возникновения <…> кажется невероятной». Поэтому исследователь предполагает, что «Во глубине…» написано в 1830-е годы, возможно, после 1834-го, и является ответом <так!> на стихотворение Одоевского30.
Вместо того чтобы разбирать (и опровергать) эту гипотезу, последуем совету Георгия Пантелеевича Макогоненко и «обратимся к пушкинскому поэтическому тексту»31. Итак, как мы предполагаем, в декабре 1826 года Пушкин пишет исполненные любви и сочувствия к узникам неподцензурные, крамольные стихи. Во второй строке он просит друзей: «Храните гордое терпенье». И далее объясняет, почему нужно до времени потерпеть (эпитет «гордое» – естественная дань достоинству, самосознанию, гордости друзей):
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Это центральные строки стихотворения. Пушкин обращается к самой важной для него «долгоруковской» составляющей декабристского движения. Понятно, почему труд людей, томящихся в каторжных норах, – скорбный. Но для поэта более существенно, что он не пропадет: освобожденные друзья вольются в активную реформаторскую деятельность. Можно представить, какие радужные картины возникали в поэтическом сознании Пушкина, как мечтал он о совместной плодотворной деятельности вместе с друзьями, помогая царю в его реформах, устраняя пороки предшествующего царствования. Можно думать, что вопреки мнению Лернера: «Поэт обещает декабристам только амнистию и восстановление в правах, а не осуществление их заветного политического идеала», – Пушкин в недолгой эйфории изображал утопическую картину соединения с друзьями для совместной работы по созданию новой реформированной России.
Следующие строфы обрисовывают «практическое» воплощение этой мечты. Надежда поможет дождаться желанной поры, любовь и дружество и свободный глас дойдут сквозь мрачные затворы и наступит желанное освобождение:
Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут – и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.
Для сторонников радикального понимания пушкинского текста поэт рисует здесь некую будущую победу, приход свободы, достигнутой, видимо, вооруженной борьбой, «мечами», каковое оружие и будет вручено узникам освободителями. Особенно значимым здесь стало слово «меч» – символ революционной борьбы, овеянный к тому же ореолом воинственной славянской древности. Однако Соболевский, переписавший эти стихи для Бартенева, выскоблил слово «меч» и в сноске написал:
В списке здесь поставлено: мечь, но я твердо помню, что когда Пушкин мне эти стихи читал (а они сочинены им у меня в доме), то это было иначе. П[ушкин] тогда слишком был благодарен Государю за оказанные ему милости, чтобы мысль такая могла ему придти в голову32.
Соболевский, очевидно, как мы говорили, связывал стихи Пушкина с недавно состоявшейся встречей с царем, был против революционной интерпретации этих стихов, связанной со словом «меч», поэтому ему вспоминалось какое-то другое слово, кажется, ошибочно: во всех списках стоит «меч». Он, очевидно, отрицал революционные коннотации, вкладываемые в пушкинский текст и особенно связываемые с этим словом. И, думается, был прав. Меч здесь – личное оружие дворянина, символ воинской дворянской чести. Шпаги были сломаны над головами осужденных декабристов (и Чернышевского – позднее) как знак лишения дворянского достоинства.
В патетическом высоком стиле стихотворения не могло появиться слово «шпага». Для того времени оно звучало достаточно прозаически, как некий обязательный атрибут офицерской военной формы. У Пушкина слово «шпага» встречается 34 раза и только один раз в стихе. Все остальные случаи – в прозе. «Меч» – 133 (!) раза, и ни разу в прозе. Так, один из его героев пишет: «Мы являлись на балы, не снимая шпаг – нам было неприлично танцевать…» (VIII, 1, 255)33. Сравним, как естественно звучит это слово в устах простоватой Василисы Егоровны: «Петр Андреич! Александр Иваныч! Подавайте сюда ваши шпаги, подавайте, подавайте. Палашка, отнеси эти шпаги в чулан» (VIII, 1, 304). (Заметим, что ритмически, но не стилистически, «шпага» легко могла бы войти в стих, например: Вам шпаги братья подадут.)
В то же время меч свободно употреблялся в стихах как непременный атрибут человека высшего сословия:
Ты спишь ли? Гитарой
Тебя разбужу.
Проснется ли старый,
Мечом уложу (III, 239).
И чуть выше там же как синоним меча употреблено (кажется, единственный раз у Пушкина в стихотворном тексте и как непременный атрибут одеяния знатного человека) слово «шпага»:
