Таблички с номерами отпечатались в зрительной памяти, с их латунными знаками, на обшарпанных и чем-то замазанных дверях.
– Всего три, значит.
– И все три – мои. То есть, по сути, это лабиринт из квартир. Моя собственная пирамида.
– Как это?
– Можете сами убедиться, прошу вас.
Хозяин сделал приглашающий жест, и пришлось следовать за ним. Далее оказалась смежная комната, за ней вторая, и третья, всего я насчитала одиннадцать, их соединяли промежуточные помещения, бывшие кухни или кладовки, они не имели окон, как и комнаты, вдруг осознала я сей непонятный факт. Во всех этих квартирах мы заставали ту же самую тетку в телогрейке, с ведром и рабочим инструментом в руках. То она скребла стены, очищая их от старых обоев, то стояла на высокой стремянке под самым потолком, то несла воду в ведре, от которого валил пар. Или это были сестры-тройняшки? Впрочем, я не пыталась определить их идентичность – телогрейки у них были одинаковые, это единственное, в чем можно было присягнуть. Пахло штукатуркой, цементом, клеем, и запахи странным образом волновали. Пройдя этот лабиринт, мы вернулись по коридору в первую комнату за номером тридцать четыре, где опять уселись за столик – теперь там стояла ваза с печеньем, пахло выпечкой и почему-то кофе. Здесь было тепло и уютно после тех обшарпанных комнат.
– Вы говорили… о моей миссии, – напомнила я, пытаясь вернуть мужчину к разговору, предшествующему нашей экскурсии.
– Не стоит так торопиться, – он улыбнулся, сверкнув белыми зубами.
– Но мне надо домой, – робко возразила я, – и собака моя убежала, а погода такая, что он замерзнет…
– Джим! – крикнул мужчина. Из-под столика показалась собачья морда. Это был Маркус, как я с удивлением поняла.
– Маркус, ко мне! – приказала я, но он, пуская слюни на длинную кость, что торчала в его зубах, заворчал и снова спрятался.
– Нет, как вам это нравится?
Я действительно была возмущена таким непослушанием: Маркус, мой верный пес, отзывался на кличку Джим, обосновался в чужом месте и променял хозяйку на косточку!
Усмешка мужчины обидела меня – казалось, он забавлялся ситуацией.
– Знаете, мне почему-то кажется, что мы с вами раньше встречались, – сказала я.
– Возможно, и, если вы напомните мне, как это было, я могу подтвердить или опровергнуть это, – сказал он.
И я вспомнила то, что было в годы, которые принято было называть эпохой застоя. Это и была эпоха, тогда казалось, нескончаемая.
– Хорошо, я расскажу вам, но не о себе, а про одну девушку по имени Лина.
– Я весь внимание.
Марсельеза
У Лины не было отца, и всю жизнь она искала защитника, сама этого не осознавая. Но первыми мужчинами у нее были не защитники, а завоеватели, или даже жулики, пчелы-трутни, снимавшие сладкий медок и улетавшие прочь. Она не жалела о них, но рассчитывала встретить благородного человека, похожего на рыцаря, с идеалами, с пламенным взором и чтобы он был борцом за справедливость и отомстил за ее поруганную честность и несбывшиеся мечты, за одну очень серьезную ошибку, едва не стоившую ей жизни. По этой причине из круга ее внимания были автоматически исключены лица мужского пола младше тридцати, но к несчастью, нужная ей возрастная категория была под надежной охраной супружеских глаз и малолетних чад. Эти мужчины носили в карманах авоськи и бегали в ближайший магазин при любом намеке на появление импортных консервов или отечественных кур. Да, это было много лет назад, когда куры еще сохраняли естественную жесткость, которую население ошибочно принимало за итог двадцатилетнего хранения стратегических запасов на случай войны. Лина не бегала в магазины: в Институте была отличная и недорогая столовая, а на ужин можно было прикупить пару пирожков. Она работала машинисткой и готовилась в вуз. Однажды в институтской библиотеке она встретила мужчину, который спрашивал журнал, взятый ею, и они познакомились. Он работал в отделе новейших исследований, и она решила, что с таким сотрудником стоит наладить контакт, пообещала поскорее сдать журнал. После работы они пошли вместе до метро. Говорили о литературе, он оказался франкоманом, обожал Золя и Роллана, она же читала только Саган, прочтите «Очарованную душу», говорил он, намекая, кажется, на то, что очарован ею.
Стояли первые дни августа. Теплый воздух, мягкие облака над Москвой, апельсиновый круг солнца в банановом желе подкрашенных облаков – намек на экзотику – вверху, над бытом и заботами. Внизу – спешащие к метро женщины с сетками, мужчины в галстуках и с портфелями. Впереди цокала каблучками кадровичка Александра Ивановна, и он сказал:
– Не хочу смотреть на этих сумчатых. Пойдемте на бульвары.
Увел ее от сутолоки тротуаров в шелест зелени, сквозь которую проглядывали старые особнячки; усики троллейбусов рассекали нотные линейки проводов. Заалел кусочек неба над столицей, как флаг, который утягивался кем-то невидимым за край земли, становясь все меньше, и хотелось по – фаустовски крикнуть: остановись, мгновенье! Мелькали улицы и переулки, новый знакомый что-то рассказывал, и Лину уносило вихрем незнакомых чувств. Казалось, вот оно, чудо: человек, который тебя понимает, и ничего, что ему, кажется, под полтинник, дружить можно, только он похож на ветер, а это пугает. Взял душу в свои руки, поднял над миром, как Ариэль, показал виды сверху: летим со мной. Она не хотела летать, боялась высоты, да и темнело уже. Простились у метро, он руку поцеловал, и сразу стало смутно-тревожно; Ариэль ушел по параллельной улице, в свой параллельный мир, она же медленно приходила в себя. Вечер подсылал темных крокодилов, притаившихся в дворах-колодцах, в коже началось шевеление невидимых мурашек – стало прохладно, внутри поселилось отчаянное нежелание думать и анализировать. Не каждому дано так приподняться над бытом, как надоели уже эти очереди, этот дефицит, талоны на масло, депрессивные фильмы: про маленькую Веру, живущую на Черноморском побережье но при этом такую несчастную, про теневиков, жуликов и криминальных гениев! Вот оно, светлое чувство доверия и волнение от предстоящей завтра встречи – он будет ждать за метро, у него библиотечный день в биб-ке Ленина, как они отписываются в журнале посещений. Где он живет она не спросила, и решила, что такому умному человеку полагается просторная квартира на Кутузовском, и вдруг поняла, что не знает, свободен ли Виктор Кокорович. У него не было с собой ни портфеля, ни других опознавательных признаков принадлежности к определенному быту. Скорее всего, не свободен. Но он был ей нужен, очень нужен!
На следующий день Лина работала, стуча на машинке со скоростью тачанки, изрыгающей смертоносные патроны. Наскоро перекусила в столовой, пирожки брать для ужина не стала. Пили чай с девочками, у кого-то был день рождения, она так и не поняла, кому на собранные вскладчину по рублю купили за восемь с полтиной что-то хрустальное. Рабочий день, казалось, тянулся вечно, но наконец, закончился.
Он ждал и весь светился, сразу взял под руку, и закружились улицы и переулки Москвы вокруг Лины, наматываясь на нее, как лента Мебиуса.
Карусель резко остановилась и, усталая, она плюхнулась на скамью, усыпанную рано павшей тополиной листвой. Виктор сел рядом, взял ее руку в свои и пустил по ней электрический ток. Потом наклонился и поцеловал ее в губы.
– Я иной национальности, – предупредил он и сказал какой. Она посмотрела сбоку на голубой глаз и редковатые волосы и решила, что это не так важно. Ей же не замуж за него идти, а только использовать это знакомство с максимальной пользой.
– Но я русский, только русский. Я коммунист, коммунист по всем своим убеждениям, каждой клеточкой кожи, до кончиков ногтей.
Он вдохновенно говорил о том, что иного пути у мира нет, кроме как идти по дороге коммунизма, и она слушала его, удивляясь на эту невиданную пламенность. Они пошли в кино; фильм она не запомнила. Кто-то ходил по каким-то трубам и коридорам, изливал душу, каялся и философствовал – к ней это не имело отношения. Очередная депрессуха. А ей хотелось ветра, теплого моря, волн, и звучало в голове:
