На меня обрушилась тишина, всей многотонностью, монотонностью, подчеркнутыми тонкими умирающими посвистами ветра, стихающими рваными отголосками, висящими на углах домов, заборчиках, крыше бывшего магазина, где в средневековье мы с Вадимом сдавали бутылочную тару, выстояв огромную воскресную очередь, а теперь тут ночной бар, да, ночной бар теперь, и так тихо стало, что нахлынуло, сжало сердце в груди и защипало в глазах, и затопало ножками маленькое стихотворение, как малыш, который просится на горшок, ну где я тебе горшок возьму, то есть нечем записать, сколько раз себе говорила: без пера и бумаги ни шагу. Хотя есть выход, но процесс уже пошел.

В безлюдье улиц… метель носилась, то сладко пела, то голосила, порою выла, порой свистела – она нам что-то сказать хотела. Фонарный пьяный качался столб, метался света дрожащий сноп, а в нем безумный белый мятеж вершил королевы снегов кортеж. Так было славно, дела забросив, простынку снежную кинуть на осень. Задернув шторы, слезились окна. Кому там стыдно стучаться в стекла? Не ветру этому, не метели – они нам сладкую песню спели. В тот вечер лучше не было друга, чем эта первая зимняя вьюга.

Внимала притихшая улица, заглядывал через плечо фонарь, пока я наговаривала поэтический бред на диктофон в новеньком, недавно купленном смартфоне с кучей гаджетов, запасом памяти и фонариком, которым так удобно подсвечивать слепые счетчики электроэнергии на лестничной площадке, с фотоаппаратом и моей собственной библиотекой. А потом я его прослушала, не узнавая своего голоса, и, может быть, поэтому во мне проснулся критик, и я сказала себе: странное стихотворение: словесный ряд связан с этой метелью, но на втором плане просматривается многое, что заинтересовало бы г. Фрейда. Не такая ли снежная буря в душе сейчас? И мотив друга. Где ты, друг?

Внезапно я осознала, что стою перед соседним домом. Передо мной открылась ниша в стене, проход, похожий на пещеру, из глубокого зева которой доносились стуки и голоса. Снова завыл ветер, подтолкнул в спину, сорвал с головы и забросил в проход шапочку, и я шагнула в проем. Три ступени вели в довольно широкий коридор с рядом дверей – самая дальняя из них была приоткрыта, там горел свет и раздавался звук радиоприемника или телевизора – мы всегда отличаем голоса эфира от настоящих. Тут меня слегка испугала тетка в телогрейке и с ведром, буркнувшая, чтобы я проходила наконец, меня давно уже ждут. Решив, что это ошибка, я повернула назад, но, как ни пыталась найти выход, не смогла этого сделать. Странное помещение могло быть конторой или диспетчерской – пришло мне в голову, хотя ощущение, что я стою на пороге чего-то необычного, задерживая миг узнавания, уже некоторое время владело моим сознанием. Так мы тянем время перед тем, как подуть на торт со свечами, так набираем воздух в легкие перед прыжком в воду, так медлим, прежде чем ответить на волнующее признание. Это – волшебство предвкушения, но к моему чувству присоединялся некоторый страх, и необъяснимый и понятный, отрицаемый и прыгуном в воду, и влюбленным – страх неясного будущего. Два чувства – любопытство и нежелание прояснить неизвестность заставляли медлить, вступив между собой в спор, который разрешила та же тетка с ведром. Она, пройдя мимо меня и заглянув в освещенный квадрат самой ближней открытой двери, крикнула:

– Тут она, пришла, голубушка, стоит, боится.

       Мне пришлось подойти ближе, и выйти из темного чрева коридора в электрический свет, моргая растерянно и виновато, ведь меня явно принимали за кого-то другого.

       В комнате находился высокий человек, одетый в свитер и коричневые брюки, в тот момент, когда я вошла, он делал шаг к стене, потом развернулся и быстрыми шагами подошел ко мне.

– Наконец-то, – сказал он, и с его бледного лица на меня глянули пронзительные глаза, то ли голубые, то ли серые. Ему, казалось, было около пятидесяти лет, и высокий его лоб казался еще выше из-за тонких светлых волос и залысин. Худое лицо, немного дряблая шея, пламенный взгляд – все это напомнило мне одного давнего знакомого, и чем больше я вглядывалась в лицо человека, тем больше он напоминал мне Виктора Кокоровича. Тому же, однако, сейчас, по прошествии стольких лет, было бы около семидесяти. Но… может быть, спорт, правильный образ жизни, БАДы, наконец, помогли научному сотруднику НИИ, где я когда-то работала машинисткой, сохранить себя в столь хорошем состоянии? Если это он, то понятно, почему смотрит на меня не как на незнакомку, хотя я, наверное, изменилась куда больше – учеба, замужество, рождение и воспитание детей способствуют увяданию, хотя и я прошла все способы сохранения молодости – ритмика, плавание, курорты теплых стран – но разве скроешь признаки надвигающегося гормонального дисбаланса и усталость, и раздражение, и разочарование – от того, кто знал тебя молодой и наивной? Но помнит ли он меня?

       Пока я молчала, слушая свой внутренний голос, свою метель чувств, человек подошел ко мне вплотную. Он посмотрел мне в глаза и сказал:

– Ну вот, пришли, я ждал вас.

       И закрыл дверь за моей спиной. Нет, это определенно был не Виктор, это был очень похожий на него буквально во всем человек – рост, лицо как у тогдашнего, фигура, голос даже, хотя я могла и врать себе. Он был слишком моложав для настоящего времени.

– Кто вы? – спросила я немного хриплым голосом, прокашлялась и снова задала тот же вопрос.

– Я вправе и вас спросить о том же. Скоро мы все узнаем. Проходите, садитесь. Но сначала разденьтесь, прошу вас.

В комнате был диван, низкий столик, на котором стояли чайные приборы и серебряный чайник, на углу ковра таял занесенный кем-то с улицы снег, мне даже показалось, что я вижу мокрые собачьи следы.

– Я, собственно говоря, ищу собаку, ее зовут…

– Джим?

– Маркус.

– Что за нелепое имя? Эй, Джим, сюда!

– Откуда-то снизу раздалось рычание и хруст.

– Не хочет, – удивился мужчина. Он встал на колени и заглянул под столик. – Все понятно, грызет кость, и это надолго.

Выпрямившись, он отряхнул брюки прямыми ладонями и протянул руку:

– Так здравствуйте же, посланница.

– Здравствуйте, простите, не знаю вашего имени. Вы точно это обо мне?

– Разумеется, – оскорбился, но тут же просиял улыбкой странный человек. – Вас прислала сама судьба, ибо было предсказано, что в ночь первой метели этого года ко мне пришлют того, кто найдет и раскроет все неясные обстоятельства одной истории, начавшейся очень давно. Но сначала вы должны согреться.

Мне протянули чашку, она была серебряной, и стояла на серебряном блюдце. Щипцами он бросил маленький квадратик сахара, взметнувшаяся чайная капля упала на основание моего большого пальца, блюдце тоже стало горячим. Я не знала, что делать, и поставила прибор на столик, глядя, как он наливает себе из чайника в такую же чашку напиток янтарного цвета. Аромат достиг ноздрей – чайный, без сомнения, с легким жасминовым привкусом. Первый же глоток наполнил меня теплом, растекаясь по телу, начиная от губ, через горло и пищевод распространилось оно блаженством согревания, оттаивания, и породило доверие к странным обстоятельствам, которые, тем не менее, требовали прояснения. Но мои вопросы не успели прозвучать.

– Вижу ваше недоумение, гостья. Но я слишком долго ждал, чтобы дать вам уйти, не использовав шанс понять то, что произошло много лет назад.

В метель, подобную этой, возможно всякое, – промелькнуло в моем сознании. Я невольно вздрогнула от скрипа и грохота резко закрытой входной двери. Разве там была дверь? Там всегда была ниша, а что в ней, могло быть, кроме помещения для сбора мусора? А это не мусороприемник, где стоят огромные баки, контейнеры, что дворники в половине шестого вывозят на помойку – это секретный вход, оказывается!

– Простите, а здесь много квартир? – спросила я.

– Но вы же видели, вы проходили по коридору, разве там нет номеров? Сколько вы насчитали?

– Ваша тридцать четвертая, а там тридцать пятая и тридцать шестая.