Северянина поразил южный ландшафт. По дороге из Генуи в Неаполь Якоб любовался картинами побережья, целыми днями смотрел на безоблачное небо, на синеву моря с белыми пенистыми брызгами перед носом корабля, по вечерам, прежде чем отправиться в свою каюту, вглядывался в усеянное звездами небо. На берегу во время экскурсий он восхищался южными растениями. Гулял по оливковым зарослям, останавливался перед пиниями, рассматривал виноградные лозы, тучные поля и тенистые сады. «Над всем простирается власть природы, — заметил он, — перед вечной юностью которой исчезают наши поколения».

Во время таких путешествий воображение уносило его в далекое прошлое. Рим, существовавший уже несколько тысячелетий, был для него «гордым городом». Он шел по Аппиевой дороге, приближался к развалинам арок водопровода, трогал древние камни и думал: «Сколько бы они могли рассказать, если бы ожили». Потом он скажет: «В Риме нет ничего лучше вида форума». Ему представлялось, как между взметнувшимися ввысь колоннами римляне вели диспуты, торговали, разбирали судебные дела. Он писал: «Как часто я спасался от тревог и волнений на римском форуме, где на меня смотрели полуразрушенные постройки древних римлян в их неописуемом тихом величии, храмы, колонны, арки, Колизей — все стоит на своем месте и само себе служит мерой. Я мог бы здесь бродить месяцами».

Разумеется, он осмотрел дворцы знаменитых патрициев, церкви и храмы; произведения Микеланджело, Рафаэля, Леонардо да Винчи, Тициана вызвали восторг: «Меня захватывает полнота жизни их картин». С одинаковым чувством радости он гулял по многолюдным неаполитанским улочкам и любовался флорентийскими родовыми замками и венецианскими дворцами.

Природа, история и искусство объединились в удивительное созвучие, особенно в Риме.

А вот впечатление от Неаполя и его окрестностей: «В этом городе при виде близкого моря, дымящегося Везувия и гор, доходящих до самого центра города, смолкают любые неодобрительные слова. Кто поднимался на холм Камальдоли и видел оттуда город, озера и море, тому не суждено будет, наверное, во всей остальной Европе увидеть картину, хотя бы приблизительно сравнимую с этой».

Любуясь природой, историческими памятниками и произведениями искусства, ученый с интересом наблюдал и повседневную жизнь шумных неаполитанцев, исполненных достоинства римлян, уверенных в себе флорентийцев и элегантных венецианцев. Он пишет: «Итальянцам свойствен самый естественный и непринужденный образ жизни». И заключает: «Без сомнения, некоторыми приятными чертами итальянец обязан постоянному обитанию своего рода среди прекрасной и мягкой природы».

Якоба как языковеда, конечно же, привлек и сам итальянский язык. Он признавал за ним «исключительную красоту и гибкость» и был убежден, что «итальянский язык — это король всех романских языков, самый богатый и благозвучный из них». Вслушиваясь в звучание итальянской речи, Якоб, естественно, испытывал глубочайшую симпатию к тем, кто лучше всех обращался с этим языком, — к поэтам. Он отмечал «благородство формы» Данте, «сладкую мягкость» Петрарки, но все же во главу ставил, не кривя душой, «неподражаемого рассказчика» Боккаччо: «Он полностью посвящен в волшебство итальянского языка».

В конце сентября Якоб добрался до Венеции. В ноябре после трех месяцев странствий через Верону, Инсбрук и Мюнхен он возвратился в Берлин.

Впечатления от поездки расширили его представления о мире. «Три вещи, — говорил он в докладе Берлинской академии, — которыми в Италии может наслаждаться человек с открытой душой: величием и великолепием природы, богатством истории страны и обилием разбросанных повсюду памятников искусства».

Как наблюдатель, которого интересовала не только эстетическая сторона увиденного, но который стремился делать выводы из своих впечатлений и таким образом оказывать воздействие на общественность, он заявил перед Берлинской академией: «Обоим народам, немецкому и итальянскому, судьбы которых связаны так тесно, долго причинявшим горе друг другу, следует наконец пойти на примирение».

Через год после итальянского путешествия, летом 1844 года, Якоб вновь отправился в большой мир. На этот раз — в Скандинавские страны. Через Штеттин на судне добрался до Копенгагена. Переезд был тяжелый. На нарах спали по двенадцать человек и больше. При сильной качке многие пассажиры страдали от морской болезни, правда, Якоб подвержен этому не был.

Следующим был Гётеборг. На небольшом пароходике с пятьюдесятью пассажирами на борту за четыре дня добрались до Стокгольма. Несколько дней Якоб провел в университетском городе Упсала, в котором находится знаменитая своими рукописями библиотека. Возвращался он тоже через Копенгаген.

Во время этого путешествия Якоб встретился с учеными, которые занимались аналогичными исследованиями: например, в Копенгагене — с языковедом и историком Карлом Кристианом Рафном, в Стокгольме — со шведским археологом и имперским антикваром Гильдебрандом. По инициативе прусского дипломата графа Галена его принял в своем дворце шведский король. Это свидетельствовало о признании тех трудов, которые Якоб вместе с братом посвятили нордическим языкам и поэзии.

Здесь, как и в Италии, его привлекли природа, история и искусство. Он сравнивал серый цвет северного моря со светящейся голубизной Средиземного и считал, что и при такой неяркой окраске «бурная стихия моря» совсем «не теряет своей возвышенности». Пологие берега северной страны — с гористым побережьем Италии. Снова наблюдал растительный мир, отмечал, что буки и дубы ближе к северу уступали место белоствольным березам, черно-зеленым соснам и елям. «Природа пустынна и спокойна», — говорил он. И открыл для себя очарование местного ландшафта: «Швеция, страна долгих и светлых летних ночей, нравится своими зелеными лугами, в траве которых разбросаны невзрачные цветы, придавленные зноем по-южному жаркого неба». Нравилось северное солнце, излучавшее более мягкий и рассеянный свет.

На бескрайние просторы севера Якоб Гримм смотрел тоже опытным глазом историка: «Для немецкого исследователя Скандинавия — благодатная почва, так же как Италия для любого, кто изучает историю древних римлян».

Курганы и рунические камни были для него свидетелями прошлого. Его интересовало все, что осталось от правления шведских королей Густава Вазы, Густава Адольфа и Карла XII. Деяния безрассудно смелого рыцаря Карла XII в описании Якоба «вошли поэтическим приключением в прозаическую действительность его эпохи».

Хотя и не столь богат холодный север значительными произведениями искусства, как Италия, но и здесь можно найти немало интереснейших памятников. Якоб осмотрел замок Фридрихсберг около Копенгагена, отметил большое здание библиотеки и готический собор в Упсале, назвал внушительным королевский замок в Стокгольме. Среди художников выделил скульптора Торвальдсена, для работ которого в Копенгагене в 1840 году начали строить музей.

Якоб, разумеется, не хотел упустить возможность лучше изучить язык страны здесь, на месте. В шведском языке его привлекала полнозвучность гласных и выразительность языковых форм, благодаря чему «песни шведских и датских поэтов приносят землякам радость и счастье».

Но мысли Якоба вновь и вновь переносились с севера на юг, от домов коричнево-красного цвета, выглядывающих из-за берез, к итальянским садам, и он старался разобраться в своеобразии того и другого ландшафтов. Свои впечатления он заключает следующими словами: «Эти северяне спокойны и степенны, они способны и склонны постигать всю глубину человеческого духа. В поездке по озеру Мелорен люди вели себя тихо и с достоинством. Лодка с десятью итальянцами качалась бы от шума и гама. С итальянцем можно мило беседовать обо всем, и при этом любоваться эмоциональностью его восприятия, но до определенного предела, дальше которого не пускает его сдержанность и привычка. На юге обычная повседневная жизнь протекает в удовольствиях и без напряжения. Серьезных северян я отношу к тем, кто способен к более философскому взгляду на жизнь и радостям, о которых там, в Италии, наверное, и не подозревают».