— Я молюсь, чтобы ему стало лучше… — говорю я, пытаясь не обращать внимания на издевательский тон Маркуса II.

— Это похвально, очень похвально.

Он берет меня за подбородок и поднимает мое лицо вверх. От его прикосновения боль, которая почти отступила, прошибает меня насквозь, замирая где-то в затылке. И похоже, от короля это не укрывается.

— Что ты морщишься? — громыхает он заставляя меня вздрогнуть.

— Простите, я просто переживаю за князя, — говорю я, чувствуя, как ненависть к королю захлёстывает меня с головой.

— Врёшь, — говорит он, но отпускает меня и отворачивается.

Я с облегчением смотрю на его огромную спину. Он делает несколько шагов, а потом бросает равнодушным голосом:

— Чего стоишь? Пойдём, никуда не денется твой князь. А у меня к тебе есть разговор.

Массивные лучи солнца пронизывают пыльный зал, который король сделал своей резиденцией. Множество знамен в королевских цветах с гербами развешаны по стенам, и теперь это помещение трудно узнать. Когда-то это был малый зал для приемов, в котором мы так часто с Иваром принимали гостей в моей прошлой жизни. Сейчас это место, облюбованное королем, кажется мне мрачным и душным. Закрытые наглухо окна не добавляют атмосфере свежести. Я глубоко дышу, чувствуя нехватку воздуха, хотя и не могу точно сказать, от чего это: от близости короля, рядом с которым находиться невыносимо, или от того, что в этом высоком роскошном зале действительно душно. И зачем здесь горят все три камина?

— Я люблю, когда тепло, — говорит Маркус II, словно читая мои мысли. — А окна я не открываю, потому что меня раздражает шум от стройки. Ненавижу лишний шум. Позвал бы музыкантов, но музыку я могу слушать лишь вечером.

Он снимает свой камзол, богато расшитый золотом, и сбрасывает его на руки тут же подоспевшему слуге. Затем он закатывает рукава своей тонкой сорочки, видимо, желая, чтобы я увидела его накачанные мышцы и выступающие крупные вены.

— Садись рядом, Адриана, — говорит король и хлопает своей огромной рукой по креслу рядом с ним.

Я пересиливаю кипящее внутри меня отвращение и, не поднимая глаз, сажусь в неприятной близости от короля. Слуги начинают заносить еду, не издавая ни звука, словно тени, которые не касаются пола бесплотными ногами. Король даже не обращает на них внимания. Он погружает свои огромные пальцы в зажаренного поросенка и отрывает куски мяса, тут же отправляя их в рот.

— Угощайся, чувствуй себя как дома. Да и что говорить, возможно, этот дом вскоре и правда станет твоим.

Его голос гулко отражается от высоких стен и, без того оглушительно громкий, теперь кажется невыносимым, пробирающим до самых костей. Я слышу в этом голосе рык дракона, скрытый глубоко внутри. Что-то похожее есть в голосе Ивара, но от него меня не бросает в холодную дрожь, как от этого.

— Спасибо, — говорю я, и отрываю небольшую виноградину со стоящего на столе блюда. Сладкий сок кажется мне горьким, но я только теперь вспоминаю, что не ела уже целую вечность.

— Ты похожа на пугливую птицу, Адриана. Неужели я такой страшный?

— Нет, милорд, вы не страшный. Просто я не привыкла к такой чести и такому высокому обществу.

Король издает смешок, отпивает вина и откидывается на спинку кресла.

— Высокое общество? Да пусть оно провалится в пекло. Сборище лжецов, безбожников и лицемеров. Им не понять, что такое быть драконом. Они просто люди. А я — зверь.

Последнее слово он говорит тише остальных, но звучит оно глубоко и страшно.

— А ну-ка посмотри мне в глаза.

Я пересиливаю себя и заглядываю в страшные глаза короля. В их глубине пляшет огонь, который словно ищет выход. Безумный огонь, животный огонь, страшный огонь, который я совсем не хочу видеть.

— Что самое страшное в жизни, девочка? — спрашивает он и проводит своими пальцами по моим волосам. Я чувствую, как на моих локонах остается жир, но сдерживаюсь, чтобы не вздрогнуть от отвращения. Сейчас любое лишнее движение, любое лишнее слово может заставить этого дракона вспыхнуть, словно сухой хворост. Я вижу это в его страшных глазах зверя.

— Потерять близких — это самое страшное, — говорю я, стараясь не отводить глаз.

— И что же, теряла ты кого-то?

— Теряла моих родителей, ваше величество.

— Ну да, ну да, обнищавший род, сирота, ты и твой брат. Я помню твою историю.

— Значит, ты боишься потерять своего брата? Это то, что тебя пугает больше всего на свете сейчас?

— Конечно, — отвечаю я.

Несколько бесконечно долгих мгновений он смотрит на меня, и постепенно серьезное выражение на его лице сменяется злобной улыбкой, не предвещающей ничего хорошего.

— А у меня нет близких, — говорит он. — И для меня самое страшное совсем другое.

— Что же?

— Скука. Смертельная, безумная скука. Она разъедает меня каждый день. Встречает, как только я просыпаюсь, и как любимая жена идет со мной рука об руку целый день, а когда я ложусь спать, она идет спать со мной. Я хочу вырваться, хочу устроить пожар, разрушить полмира, сжечь город, испепелить всех и каждого, пока последние крики и стоны не затихнут. Зверь во мне ненавидит каждую минуту моего человеческого существования. Он распирает мое тело и хочет огня и веселья.

Я непроизвольно сглатываю, замирая от ужаса. Каждое слово короля отпечатывается у меня в голове, словно он не говорит, а бьет меня.

— Больше всего мне хочется свернуть тебе шею прямо сейчас и посмотреть, как ты будешь трепыхаться, издавая последний стон, — эти слова он говорит уже шепотом, приближаясь к самому моему уху. — Но перед этим разодрать твое платье и взять тебя прямо здесь, на этом столе. Вот чего я хочу. И вот в чем мой главный страх — в том, чтобы дать себе волю. Отпустить зверя и смотреть, как он будет веселиться.

Он сжимает мою шею своей огромной рукой, и всё, что я могу, — издать жалобный стон.

— А теперь, чего ты боишься, Адриана де Вьяр? Смерти, я полагаю?

Его голос пробирает меня до самых костей. Я уже не чувствую острого запаха пота, исходящего от него, и не вижу его лица, потому что мой взор заволакивает непроницаемая пелена. Кольцо на моем пальце начинает быстро пульсировать и, кажется, разгоняет мое сердцебиение. Оно жжет и терзает меня нестерпимой болью, словно требуя немедленно снять его, пока не стало слишком поздно. Я чувствую, что оно отбирает у меня последние силы, которые могли бы пойти на сохранение моей жизни ещё на несколько мгновений, если король не сжалится и не отпустит меня, дав мне вдохнуть...

— Одно мгновение, и тебя не будет на этом свете. Твое сердечко трепыхается, не понимая, что происходит. Твой разум не верит, что это конец. Твоя душа не теряет надежды на то, что я милосерден и не стану этого делать. Но когда ты поймешь правду, будет слишком поздно. Всегда слишком поздно, когда люди понимают правду. Одно движение пальцами — и тебя нет. Такова жизнь любого человека. Твой разум заставляет тебя думать, что это не так, что ты всё контролируешь, что впереди у тебя бесконечное будущее. Но это не так. И я хочу, чтобы ты запомнила эту минуту.

Последние его слова я уже словно не слышу, а лишь чувствую их вибрацию, проходящую через его руку, сжимающую мою шею. Я почти не понимаю его слов, и всё, о чем думаю, — как мне вырваться. Мои руки сжимают его огромную ручищу, пытаются разжать пальцы, но они словно сделаны из камня.

И когда я уже почти принимаю тот факт, что это последнее мгновение моей жизни, его хватка вдруг ослабевает, и он отпускает меня.

— Запомни эту минуту. И цени жизнь, которую подарил тебе зверь, — говорит король. А я сгибаюсь и кашляю. Всё моё тело содрогается, словно через него проходят разряды молнии. Крепкая рука короля удерживает меня, чтобы моё ослабевшее тело не соскользнуло с кресла на пол.

— Всё хорошо, малышка, всё хорошо, — говорит он и гладит меня по волосам. Зрение постепенно возвращается ко мне, и теперь я могу видеть узоры на плитах пола, тускло подсвеченные огнем свечей, редкими лучами солнца, пробивающимися через окна, и всполохами пламени от горящих каминов.