Часов до двух ночи, пока на заокеанской бирже не закончились торги, мы гоняли телеграммы туда-сюда.

— Жрать, — простонал Панчо, неотлучно карауливший дверь в кабинет.

Легко сказать, но я сомневался, что в Советской России общепит работает ночью. Хорошо, Ося успел спросить закончивших вахту, служащие переглянулись, вполголоса посовещались и старший выдал:

— Столовые точно нет, рестораны тоже, разве что в кабаре, у них программы заполночь кончаются…

«В сверчок на печи» вызванный таксомотор доставил нас за сорок минут до закрытия, нам как раз хватало времени смолотить оставшееся на кухне, не обращая внимания на любопытные взгляды посетителей — ну как же, настоящих американцев показывают!

По занавес программы на небольшую сцену вышла певичка и у меня екнуло сердце — в полутьме зала она выглядела, как Таллула. Очень похожее платье до колен, бандо с перышками, даже боа из мексиканского тушкана… Только не рыжая, а брюнетка, что произвело неизгладимое впечатление на Панчо, он даже от еды оторвался.

Это не ускользнуло от внимания певички, и свой номер она исполнила практически для него одного, отчего сидевший за два столика от нас человек в нелепом зеленом фраке рассерженно уронил монокль из глаза. Ревность, бессердечная ты сука — я в первый раз представил, что там делает Таллула без меня, и чуть не зарычал. Разумная мысль, что ну нахрен такие связи, растворилась под воспоминания о глазах и губах Таллулы, от чего меня отвлек только зеленый фрачник, наливавшийся злобой.

Но тут кончилось время, отведенное на непманский загул, задремавших за столиками прожигателей жизни разбудили и выставили. Нервозное ожидание пьяного мордобоя не оправдалось, публика чинно-благородно разошлась и разъехалась, оставив нас посреди ночного Ленинграда. До «Астории» всего минут пятнадцать ходу скорым шагом, да и небо уже начало сереть ранним питерским рассветом, но что-то меня не прельщала перспектива гулять по незнакомому городу, где всего три года назад действовала чрезвычайная комиссия по борьбе с бандитизмом.

Конечно, Невский относительно безопасен, проспект Рошаля* вообще идет мимо Управления милиции, а дальше по Майорова* до «Астории» рукой подать, но береженого бог бережет.

* Рошаля и Майорова — тогдашнее наименование Адмиралтейского и Вознесенского проспектов.

— Так это, господа хорошие, — выручил нас швейцар заведения, — у дома Зингера, прямо через канал, биржа таксомоторов, ночью завсегда машины есть.

— О!

— Пожалуйте за совет, — он тут же протянул лапу, игнорируя плакатик «Чаевые унижают».

Серебряный целковый перекочевал в руку нисколько не униженного, а весьма довольного стража дверей, а мы через сто метров набрели на сонное царство — в трех машинах дремали водители и милиционер.

Напротив, в Казанском соборе едва светились распахнутые двери главного входа и еле-еле доносилось пение.

— Это что, служба? — обалдел я настолько, что задал вопрос на русском.

— Служба, гражданин, служба, — потянулся, сбрасывая дрему, постовой. — Обновленческая* митрополия там.

* Обновленчество — просоветский раскол в РПЦ.

Мотор домчал нас до гостиницы, и следующие два дня мы жили по часам Нью-Йорка: спали до трех пополудни, затем сидели заполночь на телеграфе. Прожорливый Панчо с помощью Оси договорился в ближайшем коммерческом заведении, и еду нам доставляли прямо на «рабочее место».

Для купирования кризиса в ход пошло все — участие отца, наличие общих знакомых с управляющим «головной» брокерской конторой Рокфеллера, моя известность, коммутаторы Грандера… Говоря языком девяностых, от наезда мы отбились, и даже наметили ряд совместные действий на бирже для заглаживания «вины».

То есть все сложилось, только гид, все дни, что мы провели на телеграфе, изнывал и страдал — накрылась вся утвержденная программа! Накрылись два дня в Москве с экскурсией на радиостанцию Коминтерна! Да что там Москва, мы даже в Эрмитаж не успели, чего особенно жаль — ведь большевики еще не распродали картины Рафаэля, ван Эйка, Боттичелли… А все из-за денег.

Единственный, кто благоденствовал — приставленный к нам водитель. Ехать никуда не надо, машина не изнашивается, клиент мозг не клюет, зарплата капает, шикарно же! Оттого и провожал нас в Москву с искренним сожалением и даже гуднул на прощанье, напугав извозчицкую лошадь. А гид расстался с нами у вагона, продолжая стенать о том, чего мы так и не увидели.

В Москве нас перехватил Кольцов с редакционной машиной и перебросил на Белорусско-Балтийский вокзал задолго до отхода поезда на Берлин.

По сравнению с пусть изрядно потускневшем, но имперским шиком Питера, Москва смотрелась удручающе. Вот натурально, блин, «большая деревня» — только коров на выпасе не хватало, а так все приметы налицо, от крестьян в лаптях до деревянных избушек, особенно на окраинах, где тогда находились вокзалы.

За ограду на платформы пропускали только обилеченных — или отъезжающих, или тех, кто не поскупился на специальный перронный билет. Вечные железнодорожные запахи креозота и угольных топок с трудом перебивали нотки дегтя и пота в сочетании с луком и чесноком у вагонов третьего класса, почти заглушали вежеталь и одеколон у второго, но почтительно отступали перед ароматами парфюма и дорогой кожи у первого.

Носильщики потащили чемоданы дальше, в багаж, а гренадерского роста проводник спального вагона величественно принял наши билеты, проверил плацкарты и указал нам полтора купе. Панчо сразу отправился внутрь, а Ося застрял на перроне, тревожно поглядывая в сторону вокзала.

— Ты чего? — составил я ему компанию.

— Да так, ничего, — повернулся на сто восемьдесят градусов Ося и сменил тему. — А соседи-то у нас военные.

Я глянул на стоящих поодаль пассажиров — оба невысокие, оба темноволосые и темноглазые, но один скорее славянин, а второй то ли грузин, то ли армянин, то ли вообще турок. Кажется, это называется «левантийский тип». Одеты вполне обычно: кепка и шляпа, серый и синий костюмы-тройки, у старшего круглые очки в тяжелой оправе, ни тебе лампасов, ни кубарей со шпалами*.

* Кубари и шпалы — знаки различия РККА в виде квадратов и прямоугольников.

— С чего ты взял? Они даже без усов.

— Выправка, Джонни.

— Хм… пожалуй, оба будто лом проглотили. Из бывших?

— Вряд ли, у царских офицеров левая рука как пришита, привыкли шашку придерживать.

— Ося! Спектор! — раздалось сквозь толпу.

К нам, лавируя между пассажирами, носильщиками и проверяющими, бежал смугловатый большеухий паренек. Вот он-то как раз носил военную гимнастерку с петлицами и размахивал фуражкой со звездочкой.

— Марк! — дернулся навстречу Ося и они влетели друг другу в объятия у второго конца вагона.

— Простите, товарищ, — раздалось за спиной.

— Да? — повернулся я к соседям.

— Вы до Берлина едете? Втроем?

— Да.

— Вы не могли бы поменяться одним местом? — попросил тот, что в очках. — Мы вдвоем, а билеты в разные купе. А у вас, как ни крути, один человек все равно отдельно.

— Конечно! — я стукнул в окно, за которым устраивался Панчо, а когда он открыл его, спросил: — Gentlemen asks to change places as they like to travel together, will you?

— No problem, — кивнул Панчо.

Переговоры эти, однако, соседей ошеломили, они замерли и после долгой паузы очкарик спросил:

— Вы… иностранцы?

— Да, американцы.

Тут до нас добрались Ося с Марком:

— Вот, Джонни, мой брат! Едва успели повидаться!

Мы пожали руки, а я обратил внимание на петлицы с литерами «ВПШ»:

— Это что, Высшая партийная школа?

— Нет, — засмеялся паренек, тряхнув густой шевелюрой, — пограничная.

Паровозный гудок заставил нас вздрогнуть, а трубный зов проводника — распрощаться и сесть в вагон. Пока состав набирал ход и выкатывался за пределы города, мы разобрались с местами — проводник уверял, что «По инструкции не положено!», но небольшое подношение легко переменило его взгляды.